Отец Александр Мень - [97]

Я занимался религиозным самиздатом более семи лет, и это начинало грозить арестом. После нескольких неудачных попыток добиться посвящения в сан в Советском Союзе я решил эмигрировать, и о. Александр, который был вообще против эмиграции, посоветовал мне ехать в Израиль и создавать там христианскую общину».

«Алик был необычайно красивым и очень живым человеком, — пишет Зинаида Миркина. — Но, пожалуй, главное впечатление было от его взгляда, от глубины глаз. Была в них та спокойная истинность, та незыблемость внутренняя, которую не смогли спугнуть и поколебать необычайная внешняя подвижность, свобода и быстрота реакции. Взгляд его вносил с собой простор, где вольно и глубоко дышалось. <…>

Мне казалось, что Церковь давно отошла от Духа и прилепилась к букве. Я считала, что Церковь и есть тот самый упроститель, исказивший безмерную истину, чтобы втиснуть ее в прокрустово ложе наших представлений. И встретить такого священнослужителя было для меня чудом. Примерно это я сказала отцу Александру и услышала в ответ: „Ну что вы, Зина, вы просто не знаете Церкви. Церковь сохранила предание, Церковь сохранила нам все духовные сокровища“. Видя перед собой такого священника, я готова была сейчас же поверить в это, отбросив всё мое знание как несущественное».

«Отец Александр разрушил наше отчужденное отношение к людям, занимающим официальные места в Церкви, — вспоминает Григорий Померанц. — Я почувствовал, что человек, будучи священнослужителем, может быть при этом естественным, живым, подлинным, чутким. Это не только мое впечатление, это впечатление моих родных и знакомых. Очень комично это выразил отец моей супруги, пригласивший отца Александра к обеду, а после обеда, когда отец Александр ушел, он сказал: „Если это поп, то мне надо креститься“».

«В облике этого священника было что-то от библейского пророка, — вспоминает Юрий Глазов. — Густая волнистая черная шевелюра. Большая окладистая борода. Красивое лицо и умные, улыбающиеся, исключительно добрые глаза. Вера в Христа была в нем глубоко укоренена, и всё его существование произрастало из этой духовной глубины. Мне нравилась его семья — милые, прелестные дети, тихая, спокойная жена Наташа с доброй и всегда несколько загадочной улыбкой. Мне нравилось, как в минуты, когда она начинала слегка жаловаться на жизнь, он быстро обнимал ее за плечи, даже пощипывал за бок и приговаривал: „Ну, что ты, мамулка!“ В этом его заигрывании с женой, каком-то очень целомудренном, проступало большое знание жизни».

«По натуре брат был очень мягким человеком, — рассказывает Павел Мень. — Для маленького сына Миши он написал десять заповедей и проиллюстрировал каждую, только седьмую („Не прелюбодействуй“) оставил без картинки. Он всё старался разъяснить в игре. Для него юмор — ключ к пониманию вещей. Он никогда не был скучным человеком — ни в жизни, ни в проповеди. Сложное, трудное легче объяснить и понять через веселое, через простое и доступное. Люди приходили к нему со своими бедами, ужасными ситуациями. И он всегда мог найти путь к облегчению душевного состояния. У некоторых людей могло сложиться впечатление, что Александр с детства был аскетом. Это не так. Всему свое время. Он участвовал в играх, забавах. Любил праздники. Но если хотел повернуть мысли честной компании к вопросам вечности, ему это всегда удавалось. Он никогда не осуждал, так сказать, низменные вкусы — выпить, закусить. Человеку необходимо расслабиться. Размеренность, умение переключаться, не замыкаться на одном — это ему было дано».

«В шестидесятые годы, в оттепель, была очень деятельная жизнь, — рассказывает Сергей Юрский. — Я в очередной раз приехал в Москву сниматься в кино и пришел к моему близкому другу. Он мне сказал: „Заходи, заходи! У меня сидит мой товарищ“. Там сидел Александр Мень. Мы пили чай и разговаривали. Я впервые говорил со священником, но сам этот разговор был про всякие дела: про кино, про театр, меньше всего про религию, потому что мы тогда с моим другом Симоном были людьми далекими от религии. Отец Александр говорил о делах светских, но говорил каким-то странным образом: всё освещалось новым светом. Я не мог понять, что за свет от него исходит. Но такими высокими словами я не мог с ним говорить, поедая оладьи и закусывая чай селедкой. Я сказал: „Как интересно, что мы с вами познакомились!“ Он говорит: „А хотите, продолжим наше знакомство?“ — „Да, да! Очень интересно!“ Он: „Сегодня Рождество“. А я удивился: „Как Рождество? Ведь Рождество еще через две недели!“ А было 25 декабря. Он говорит: „Сегодня Рождество у католиков и протестантов. Хотите пойти со мной в протестантский молельный дом?“ Никогда в жизни я не ходил в церковь, вообще ни в какую, хотя был внуком священника, о чем узнал очень поздно — мой отец не только не упоминал этого, но старался забыть, потому что это было опасно. Но с этим человеком! Я сказал: „Хочу! А что там будет?“ — „Что будет? Рождество будет“.

Мы вошли в помещение, где сидело человек не менее пятисот, а может, и больше. И я впервые услышал слова Евангелия по-русски. И когда прорывались вдруг знакомые слова о Рождестве, о том, как это было там, в Вифлееме, и слова, которые просто обжигали сердце: „…не было им места в гостинице“, я подумал: „Боже мой, как же я до сих пор этого не читал и в первый раз слышу: ‘…не было им места в гостинице!’ Ай, как это близко, как это понятно! Как это всё по-человечески!“ И я спросил отца Александра: „Вы ведь православный священник?“ — „Да, православный“. — „А мы сейчас в какой церкви?“ — „В протестантской. Я — православный, но люди празднуют Рождество Христово, и я хочу их поздравить, они пригласили меня, а я вот еще вас привел. А когда в ночь с 6 на 7 января будет у нас великий праздник, они придут и нас поздравят, и так должно быть“.