Отдых у моря - [6]

— Лю-ся, обратно! — кричит Костя обеспокоенно.

— Ма-ма!

«Еще немного», — думает Люся и плывет дальше, навстречу беспредельной синеве моря и неба.

А потом они лежат на берегу и греются под южным солнцем.

Длинный пляж тянется вдоль берега как бы трехцветной лентой: у самого моря серая полоска из гальки, в середине — желтый песок, а другой край ленты — зеленый, там раскинулась поросшая травой лужайка. Курортники в основном льстились на песок. Иные сидели под тентом, а другие, преимущественно семейные, укрепляли на четырех колышках простыню и устраивали себе таким образом индивидуальный балаган.

По форме пляж напоминал большого радиуса дугу. Справа эта дуга ограничивалась небольшим береговым выступом, за которым размещался в бухточке порт. А слева врезалась далеко в море длинная скала, поросшая лесом, но с голым каменистым носиком.

— Мама, посмотри, гора, как большой-большой еж, — сказал Николка.

— А она так и называется: Ежик, — сообщила женщина в красном купальнике, расположившаяся рядом с Холодовыми.

— Да что вы! — изумилась Люся. — Костя, слышишь? Эта гора называется Ежик. А Николка сам догадался. Говорит: «Гора, как еж». У него просто феноменальная наблюдательность! Ну, иди к маме!

И, обняв сына, Люся принялась восторженно его целовать.

Потом она легла животом на горячий песок и долго глядела на Ежика. Огромный каменный зверь лежал тихо, опустив к морю серую морду, словно задумался или принюхивался к воде, грея на солнышке свои зеленые деревья-иголки.

5

Вечером Костя и Люся решили никуда не ходить, а пораньше лечь спать. Они поужинали в кафе, мужественно выстояв полуторачасовую очередь, и в девять часов Николка уже спал на своем сундуке, а Костя и Люся лежали рядом на полутораспальной кровати и тоже старались заснуть.

Старания их были, однако, безуспешны. Древняя сетка кровати провисла в середине почти до самого пола, и Люся с Костей лежали как бы в сидячем положении. К тому же свернутое в жгут одеяло больше напоминало полено, нежели подушку, и Люся попусту уминала его кулаком, пытаясь устроить для головы хоть какую-нибудь ямочку.

Усталость все же брала свое. Костя первым начал умиротворенно посапывать, Люся тоже стала задремывать. Она бы наверняка заснула, если бы вдруг где-то совсем рядом не раздался пронзительный вопль. Костя испуганно дернулся и вскочил с постели, не соображая спросонья, куда бежать, и обалдело затоптался возле кровати.

Люся расхохоталась.

— Ну чего вскочил? — сказала она. — Это хозяйкина девочка плачет. Ее укладывают спать, а она не хочет.

— Так громко? — недоуменно спросил Костя. — Наш Колька…

— Дети плачут по-разному, — рассудительно проговорила Люся. — Ложись.

— Мам-ка ду-а-а! — тянула Машенька голосом и в самом деле чересчур пронзительным для такого маленького существа.

— Я тебе покажу «мамка-дура»! — кричала хозяйка. — Я тебе дам! Вот, вот, вот!

И звонкие шлепки сопровождали материнские увещевания.

— Разве можно так бить ребенка? — переживал Костя. — Я пойду, скажу ей…

— Перестала, — прислушиваясь к экзекуции, сказала Люся. — Ложись же!

Костя лег. Хозяйка в самом деле больше не шлепала дочку, наоборот, награждала свою горластую Машеньку самыми нежными эпитетами:

— Ты моя хорошая, ты моя доченька, ты моя цацанька…

Цацанька, однако, не поддавалась на ласку и продолжала реветь изо всех сил.

— Да замолчишь ли ты, наконец, паразитка? — заорала Ксеня, истощив запас нежности.

— Мамка ду-а-а, — затянула в ответ Машенька.

— Дура? Я — дура? — снова возмутилась хозяйка. — Вот тебе, вот, вот!

И принялась вразумлять Машеньку прежним способом — через ягодицы.

Все это происходило в непосредственной близости от Холодовых, а именно в той же зимней кухне, за ситцевой занавеской, которая заменяла дверь. Машенькин рев не только не шел на убыль, но, напротив, с каждой минутой нарастал по мощности. Вероятно, у ребенка было выдающееся горло. Или же девочка родилась с обыкновенным горлом, но достигла столь замечательной звучности голоса благодаря неустанным тренировкам.

Даже Николка, привыкший с самого рождения крепко спать под шум уличного транспорта и под хор Пятницкого при включенном на полный звук репродукторе, даже Николка не выдержал Машенькиных рулад и проснулся.

— Мама, это кто? — спросил он.

— Спи, — сказала Люся. — Это так, одна девочка плачет.

— Та, кудрявая?

— Ага. Ты спи.

— Я уже наспался, — сказал Николка.

— Ты моя цацанька, ты моя сахарная, — наговаривала Ксеня.

— А-а-а, — тянула Машенька в широком диапазоне от самых низких до немыслимо пронзительных нот.

Этот концерт, сопровождаемый время от времени крепкими шлепками, длился около часа, после чего все успокоилось, и стало так тихо, что у Люси звенело в ушах.

— Ничего, — сказал Костя, — мы ведь не будем так рано ложиться, это сегодня устали с дороги… А вообще будем ложиться, когда она уже уснет. Правда, Люся?

— Конечно. Николка, ты спишь?

— Сплю, — сказал Николка, ворочаясь на своем сундуке.

— Не надо разговаривать, — сказал Костя. — Будем спать.

— Давай, — согласилась Люся, хотя знала, что скоро не заснет: она всегда подолгу бодрствовала если что-нибудь перебивало ей сон.

Чистая деревенская тишина стояла кругом, Люся давным-давно отвыкла от такой тишины, и теперь ей было странно и даже немного жутко от этого абсолютного беззвучия. Через проем окна, в который еще не успели вставить раму, виднелось беззвездное густо-синее южное небо. Развесистая яблоня, под которой стоял врытый в землю обеденный стол, чернела своими ветвями.