Отдельное требование - [58]

Почему-то вдруг мелькнула мысль, что фингалу от роду два-три дня.

— По каким дням у вас в институте занятия?

— Понедельник, среда и суббота.

«Стало быть, фингал субботний».

— Расскажите, что с вами произошло в субботу.

— В которую именно? Суббот много.

«Что-то где-то скребется, а что — не пойму. Почему он сказал «суббот много»? Ведь ясно, кажется, о чем речь! Если тебе дали по физиономии, а потом вызывают в милицию и спрашивают... Глаза смотрят прямо, но как-то пристальнее, нет, напряженнее, чем это оправдано моментом».

Но так как Стрепетов не ощущал себя сейчас охотником, не устраивал засад и не ставил капканов, он прямо двинулся навстречу, протягивая открытую руку и только недоумевая.

— Насколько я понимаю, синяк у вас с субботы? Вот об этом я и спрашиваю.

Слышно было, как, дребезжа и лязгая, заворачивал под окном трамвай, как уборщица в коридоре шмыгала по полу мокрой тряпкой.

«Он будет что-нибудь отвечать или нет?»

— Что же произошло в субботу?

— Пристали какие-то... Ну и двинули...

«Какие-то? Значит, не один?»

— Постойте, а сколько было времени?

— Не засекал.

— Опишите их.

— М-м... Темно было. И неожиданно. Не могу сказать.

Стрепетов почувствовал, что его быстро начинает тащить вперед, вопросы выскакивают раньше, чем он успевает уследить за их формой.

«Притормози-ка. Подумай. Вот сейчас парень, кажется, соврал. Определенно соврал!»

Стрепетов достал лист бумаги. Сдерживая торопливую авторучку, провел две параллельные черты, поставил крестик.

— Вот переулок, вот ваш дом. Покажите, как вы шли.

— Я шел проходным. Здесь...

Савелов смотрел вниз, на лист бумаги, и Стрепетову было видно, что веки его влажны от пота. Мозолистый палец с коротким чистым ногтем чуть подрагивал на чертеже, и Стрепетову отчетливо представился развороченный сугроб у границы расчищенного асфальта.

«Что же это получается, черт побери?!»

— Когда вы шли домой, снег еще падал?

— Нет... Не помню... Кажется, да.

«Сказал правду, потом поправился. Он что-то знает. А врать ему трудно, не умеет. Он скажет, если я смогу...»

Оба закурили из вынутой Стрепетовым пачки сигарет, заволоклись дымом, замолчали, отдаваясь короткой передышке.

«Ты шел после того, как снег перестал. Твои следы — если б я углядел их на выходе из проходного — легли бы в тот же «слой последнего часа», над которым я бился как каторжный в ночь под воскресенье. Похоже, что ты выскочил прямиком к месту свалки и каким-то образом тебе в ней попало. Как мне вытащить истину из твоей упрямой башки?»

С другим Стрепетов стал бы, наверно, ходить вокруг да около, постепенно приближаясь к решительной минуте, пряча нужные вопросы среди вороха пустопорожних, задаваемых для отвода глаз. Но Савелов, несмотря ни на что, вызывал доверие и толкал на откровенность. И Стрепетов решился.

— А таких людей вы когда-нибудь встречали? — и описал Коврова и Васю.

Вопрос был предельно прям.

Медленно, с вымученным спокойствием Савелов погасил сигарету в пальцах, скатал ее в обжигающий шарик, смахнул пепел с колена.

— Что вы виляете? — глухо, обреченно произнес он. — Говорите уж открыто. Какие у вас доказательства?

Стрепетов даже не понял сначала, что тот сказал. Слова доходили до него порознь, толчками, и, еще не восприняв их целиком, он уже оказался лицом к лицу с выводом, с ошеломляющим итогом. Стрелял Савелов!

Удар был так силен, так неожидан, что Стрепетов ничего не успел сделать со своим лицом. И парень понял, что совершил страшную, непоправимую ошибку, что своими руками вырыл себе яму, потому что доказательств у следователя нет и даже мысли такой не было секунду назад...

Итак, перед Стрепетовым сидел тот, кого он только собирался искать, тот, чьи следы догоняли двух уходивших, кто рисовался ему хладнокровным, опасным бандитом. Сидел симпатичный, безмерно подавленный парнишка, совсем по-мальчишески петушившийся недавно и даже сейчас еще с остатками вызова ждавший, что же будет дальше.

* * *

Дальше был обыск. Стрепетов перебирал носки и полотенца, вытряхивал на стол содержимое коробок, простукивал стены, двигал мебель, искал в полу блестящие шляпки свежезабитых гвоздей.

«Все это ерунда. Время секретных шкафов и потайных дверей давно прошло. Теперь валютчик прячет бриллианты в грязной тряпке на дне помойного ведра. Или, как рассказывали ребята с Петровки, в сливном бачке в уборной. А уж ожидать, что я найду тут пистолет после того, как Савелов получил мою повестку...»

Обыск наводил на Стрепетова тоску. К неловкости, которую испытываешь, вторгаясь в чужой дом, обшаривая чужие комоды и постели, он за полтора года работы кое-как притерпелся. Сейчас дело было не в том — его мучила одна мысль, один вопрос, который в разных вариантах все ворочался в голове и не выходил ни на минуту. «Почему ты это сделал? Как посмел натворить такое? Вот ты сидишь, напряженный, скрученный, уже на пределе выдержки, но все еще пыжишься, все дерешь вверх подбородок и чуть ли не свысока смотришь, как я скачу на корточках по полу... Да понимаешь ли ты, что ты наделал со своей жизнью?!»

Хоть бы попалась в этой комнате какая-то зацепка, позволяющая разозлиться, настроить себя неприязненно. Нет, все работало на хозяина. Старый, потертый диван — семейное достояние. Письменный стол с одной тумбочкой, деловито прибранный, недавней покупки. Лампа над столом на остроумном самодельном кронштейне. Подставка для приемника в виде модной «лавки» на металлических ногах — снова самоделка. Ни пустых бутылок, ни коллекций зарубежных журналов с голыми красотками. Гантели, «норвежки», карманные шахматы в черной коробочке. В записных книжках по большей части деловые телефоны: деканат, библиотека, стадионы, тренер, ОТК. В его возрасте тут чаще доминируют Лены, Раи и Люси. Нехитрый семейный архив окрашен в печальные тона — выцветшие фронтовые треугольнички, фотографии родителей... Ничто не указывало на знакомство и какие-то отношения Савелова с Ковровым. Впрочем, об этом рано судить; надо подождать, что скажет Нефедов.