Отдельное требование - [19]

— ...Особливо он после Швейка прогремел.

— После Швейка? — Кока силился поймать нить рассказа.

— Ну да. Иль не слыхал? Как же так, знаменитое было дело! — И Зарубин стал вспоминать, явно не в первый раз, но все равно с азартом и увлечением.

Ночью в подъезде своего дома несколькими выстрелами в упор был убит матерый спекулянт валютой, за веселый нрав носивший кличку «Швейк». На происшествие, как иногда бывает, народу сбежалось уйма! И когда эксперты начали осмотр места преступления, следы были уже спутаны. Как ни бился потом МУР, дальше туманных предположений не шло. Тут-то и отличился Чугунов. Жарким воскресным днем после купания он заглянул в полотняный павильон, взял кружку пива. Сдул пену на земляной пол, хлебнул с наслаждением и вдруг краем уха услышал, как в подвыпившей компании кто-то, выругавшись, сказал: «Порешу, как Швейка!» — и на него тотчас цыкнули. Чугунов долго пил пиво. Потом до вечера болтался на пляже, не выпуская из виду пятерых парней. С пляжа он приехал за ними в город, совершенно не зная еще, что будет делать, не имея никаких улик. Когда компания разошлась, по голосу, по повадке выбрал того, кто помянул Швейка в пивной. Не выдав себя ни единым жестом, ни единым взглядом, Чугунов ходил за ним, пока тот путешествовал от приятелей к приятельницам. И когда парень, выйдя в три часа ночи из старого домика в Спасо-Песковском переулке, привычно сунул руки во внутренний карман пиджака и что-то там поправил, Чугунов безошибочно угадал в этом «что-то» оружие, зверем перелетел разделявшие их четыре шага и в следующее мгновение уже сидел верхом на лежавшем в асфальт лицом парне, заломив его руки к спине... Пистолет оказался тот самый, из которого застрелили Швейка. Веселый валютчик нарвался на коварных покупателей, которые после сделки простейшим способом вернули себе уплаченные деньги.

Да, такого Чугунова, о котором рассказывал Зарубин, Кока не знал...

— Вот и порядочек! — кладя трубку, весело сказал Зарубин. — Только чтоб был толк, пускай Ефимыч сам подъедет завтра с утречка к Синюшину.

А через день Чугунов пропал.

Кока толкнулся к Головкину.

— Занимайтесь пока своими делами, Светаев, — поспешно предупреждая вопрос, сказал Головкин.

— Радикулит? — лаконично поинтересовался Кока, соблюдая приличествующее случаю выражение лица.

— Нет... — Головкину не хотелось говорить дальше; и когда он разжал губы, то произнес с преувеличенным равнодушием, будто самую обычную вещь: — Если быть точным, Сидор Ефимыч ведет личный сыск.

— По делу Ольшевского?!

— Да, — Головкин хмуро шевельнул бровями и уткнулся в бумаги.

«Запретите ему смотреть телевизор. Вчера показывали «Тайну старой крепости», — хотел было по привычке сострить Кока, но, вспомнив историю про Швейка, воздержался.

Итак, он освободился пока от чугуновского гнета. Можно было накинуться на свои нехитрые, но застоявшиеся дела. С невиданной энергией он перетряхивал папки в сейфе, писал разные реляции, звонил, таскал и машинисткам все, что полагалось перепечатать, рисовал карикатуры в стенгазету, ездил за разрешением на продление совсем застрявших дел, освежил знакомство с хорошенькой секретаршей в горпрокуратуре, составлял постановления, запросы и отношения, посвистывал, читал оперативные сводки за последнюю неделю и даже сочинял по просьбе замполита частушки для смотра самодеятельности. Но тут у него дальше сомнительного зачина не двинулось.

Мой миленок постовой,

Он стоит на мостовой, —

все повторял Кока и бродил от Стрепетова к Раисе, от Раисы к Нефедову: какую дальше заложить идею? Раиса отмахивалась, Стрепетов ехидно посоветовал:

— Да начни по-другому. Например: «Моя милка бригадмилка»...

Кока тешился два дня. На третий в комнату заглянул Вознесенский.

— Николай Николаевич, — позвал он, поглаживая подбородок и усмехаясь в ладонь, — к вам от Чугунова человек пришел.

За столом Чугунова сидел и курил трубку высокий сутулый старик в черном пальто и когда-то мохнатой кепке.

— Лейтенант Светаев, — представился Кока. — Слушаю вас, товарищ.

Старик вздернул голову, распрямился, под седыми усами расплылась улыбка, и он спросил чугуновским басом:

— Значит, брезгуешь, Светаев, не признаешь?

— Мамочки мои... — оторопело сказал Кока. — Где ж вы раздобыли такую кепку?..

Кепка его поразила особенно. Такую и в реквизите Художественного театра не всегда подберут.

Очень довольный, Чугунов стянул кепку и плюхнул на стол. Потом осторожно отлепил усы, снял пальто, размотал большой шарф и стал обычным Чугуновым, даже в форме. Он был весел и — что совсем невероятно! — разговорчив. Добродушно поругивая погоду и расспрашивая о новостях, Чугун отпер сейф, достал папку, в которую складывалось все, что имело отношение к делу компании Ольшевского, вывалил беспорядочную кучу справок, допросов и прочих бумажек на стол, уселся поудобнее и с удовлетворенным видом принялся подкладывать листок к листку, искусно распределяя их так, чтобы толщина будущего дела оказалась равномерной.

Кока молча наблюдал, как Чугунов предавался любимому занятию. Вот все подобрано и сложено уголок в уголок. Вот аккуратно, по металлической линейке отогнут край. Вот появилось на сцене здоровенное сапожное шило. Оно несколько раз пронзило бумажную стопу и сменилось внушительной иглою с двойной суровой ниткой. Вот выбрана новенькая, крепкая папка. Начался заключительный этап — собственно подшивание. Еще немного, и недавняя беспорядочная россыпь бумаг прекратится в тугое, мастерски сработанное «Дело №...».