Отчаянная - [11]

Несмотря на пренебрежительное отношение к разрывам снарядов, к осиному посвисту пуль, Аня еще смутно представляла, что такое настоящий крупный бой. И вот теперь, стоя в траншее среди солдат, она в первый раз за свои восемнадцать лет слышала предостерегающее и непонятное: «Сейчас начнется». Она знала, что будут стрелять пушки, бить пулеметы, солдаты — кричать «ура». На этом ее фантазия останавливалась. Если, конечно, не забывать, что должны быть раненые и убитые…

Рядом стоял Алехин. Он искоса наблюдал за девушкой, улыбался. Держись, девка!

Аня вспомнила его любимую:

А море бурное шумело и стонало…

Хороший человек этот Алехин. Спокойный, выдержанный, крепкий. Другие волнуются — это видно по их бледным лицам и нервозности. Алехин — нет. Он сам рассказывал, что воюет с первых дней войны. Побывал на флоте. Корабль потопили немецкие бомбардировщики. Оставшиеся в живых защищали Севастополь. Потом попал на Волжскую флотилию. В Сталинграде ранило — и вот он в пехоте. «Наши дети спросят, не кем воевал, а как воевал», — говорит он.

От флота у Алехина осталась старенькая тельняшка, которая всегда вызывающе выглядывала из-под расстегнутого ворота гимнастерки, да «морская душа» — песня.

Метрах в десяти Аня увидела Шкалябина. Он серьезен и спокоен. Под глазами синие тени — вероятно, не спал всю ночь. О чем он думал в эти предутренние часы? Выбрит, подтянут. Обычная сутулость исчезла. Аня перехватила его взгляд. Он кивнул, улыбнулся ободряюще, Аня благодарна ему за эту улыбку. Он смотрит на часы, считает оставшиеся минуты. Начинает биться сердце, Что это? После морфия? Или боязнь чего-то неизвестного? Скорей бы уж начиналось!

Солдаты докуривают цигарки. Далеко слева стоит Пашка. Он смотрит через головы на нее. Поднял руку, помахал. Девушка вспомнила запах его руки. Наверно, рука эта и сейчас пахнет потом и оружейным маслом.

— Есть ракета! — сказал Красильников, высокий кряжистый солдат с коротко подстриженными усами, который вчера встряхнул того жирного.

— Это не для нас, — заметил Алехин.

Ракета еще не погасла, как ударила первая пушка где-то в районе расположения штадива, там, за дальним угором. Не успело эхо растаять в воздухе, как вся земля, начиная с синеющей справа полоски леса до самого крайнего отрога лощины слева, дрогнула от мощного залпа катюш. Этот залп подхватили сотни пушечных глоток, малых и больших, и мощный гул артиллерийской подготовки слился в страшный шквал из огня и дыма. Легкие полевые пушки, поставленные на прямую наводку, оглушительно хлопали где-то над самой головой. Раскаленные волны бились о бруствер, обжигали затылок. Стенки траншеи дрогнули и стали медленно осыпаться.

— Полундра-а! — рявкнул Алехин, сжимая в руках коробку полевого телефона. — Так их! — Но его никто не услышал, кроме Ани, стоявшей рядом.

Она растерянно оглянулась. Шкалябин стоял на том же месте. Он, видимо, ждал этого взгляда. Но Аня уже не узнала его. Это был другой человек: суровый, мужественный и… красивый. Как бы она в эту минуту хотела быть с ним рядом, чтобы почувствовать его дыхание, ощутить локтем его локоть. Он без шинели. Только плащ-палатка, подвешенная сбоку, да автомат в руках. Почему он без шинели? Ведь так можно простыть. Утро холодное.

Шкалябин смотрит на нее, чуть улыбается. Аня вписывает этот взгляд, тоже пытается улыбнуться, но губы почему-то не слушаются. Неужели она испугалась? Да, наверно. Сердце стучит, стучит. Засосало под ложечкой. Но это не от того, что она не завтракала. Нет! Это другое! Но что? Что? Где-то там Пашка. Он тоже смотрит на нее. Сумасшедший!

Алехин что-то говорит ей, показывая вперед в сторону огненного вала, но она ничего не слышит. Гром, гром, гром… Земля трясется, как при землетрясении, готовая вот-вот расколоться.

Ане хочется сжаться в комочек, быть невидимой, исчезнуть совсем, лишь бы не слышать этого страшного грохота.

Кто-то трогает за плечо. Ну да, это Алехин. Он берет ее холодную руку и крепко жмет. Зачем он это делает? Но ей лучше, теплота его руки согревает, тошнота проходит. Ей становится стыдно за себя. Все такие спокойные, а она…

Вот оно, настоящее испытание! Она никогда не знала себя. Думала, личное — это все, норма, предел. И пришла-то сюда, на передний край фронта, чтобы избавиться от страданий и горя… чтобы умереть. Ведь она действительно бравировала своей неустрашимостью. А теперь что же? Что, собственно, ее жизнь в сравнении с этой гигантской силой из огня, дыма, металла, с силой, которая собрана здесь в один мощный и грозный кулак, чтобы защитить миллионы вот таких, как она, как Алехин, Шкалябин, Пашка… Значит, кроме ее неудавшейся жизни, есть еще что-то другое, важное, большое и очень нужное, есть Родина, народ, партия, они борются за этот кусочек земли, за поля и леса, которые она видела как-то утром там, далеко впереди за вражескими укреплениями.

Умереть… Смешное и никчемное слово. А доказать ты, Аня Киреева, можешь, что ты не просто девушка со странностями, а человек в прямом значении этого слова? Можешь ли ты сделать так, чтобы люди с суровыми лицами, окружающие тебя, не умирали, истекая кровью от ран? Можешь ли ты выскочить из этой вот глубокой, осыпающейся от грохота сотен орудий траншеи, чтобы идти рядом с ними, рядом с Алехиным, рядом с вон тем кряжистым усатым бойцом? Ах, Анька, Анька! Не знала ты себя, не знала, что, кроме личных невзгод, есть еще большое слово «Родина», народ, жизнь и, может, любовь, настоящая, чистая.