Отбой! - [90]

В десять часов вечера мы переходим мост, ощущая радость охотничьих псов, после долгого перерыва выведенных на охоту.

Мы разделились на патрули. Я в десятке, которую ведут Эмануэль и Кнеборт.

Снег лежит высокими сугробами, порывы ветра бросают его в лицо, трудно идти против ветра.

Впереди лесистые склоны.

Глядь, на одном из них появился огонек и исчез. Опять повторилось: огонек — темно. Вот оно что! В лесах укрылись венгерские отряды и сигнализируют своим сообщникам в городе.

— Кнеборт, живо туда! — восклицает Эмануэль.

Подумать только, нас десятеро, а в лесах, может быть, спряталась целая неприятельская дивизия. Вместе с коварным населением они готовы напасть на наш беззаботный батальон.

Пуркине идет первым. Мы шагаем за ним, пряча носы в поднятые воротники.

Огонек — темно, огонек — темно. Сигналы учащаются. Кругом гнетущая тишина. Скрипит снег. Вдруг ружейный выстрел эхом прокатывается в горах. Второй, третий… шесть выстрелов.

Где-то убивают словаков.

— Быстрей, быстрей! — восклицает Эмануэль. Несмотря на боль в обмороженной ноге, он уже далеко впереди. Бежит прихрамывая.

Ба-бах! — выстрелы звучат совсем близко. Огонек — темно.

Вперед! Мы бежим по снегу. Какая ночь! Мне вспоминается рождество, хотя сейчас только конец ноября. Буколический пастушеский край.

Сигналы все учащаются. Мы спешим изо всех сил. Без двадцати двенадцать. Вот и деревня. Все погружено в сон. Световые сигналы, очевидно, подают из обширного строения на краю деревни. Тс-с-с! Да, это здесь.

Сейчас мы накроем их, забросаем ручными гранатами, у каждого из нас их по восемь штук. Мы уже готовимся сделать это, но Пуркине останавливает нас.

— Нет, нет, — шепчет он, — этак мы ничего не узнаем. Подождите, мы с Кнебортом проникнем внутрь. Четверо будут ждать поблизости, трое во дворе, а Бурианек пойдет с нами, останется в сенях и будет слушать, что делается за дверью. В случае чего он свистнет, и вы прибежите на помощь. Но до сигнала ничего не предпринимать. Понятно?.. Потуши сигарету, с ума ты сошел!

В правой руке у нас гранаты. Мы снимаем с них колпачки, чтобы удобнее было дернуть запальный шнур.

Метель.

Нас охватывает озноб. Как бесконечно тянется время. Что там делают Кнеборт и Пуркине? Проникли они уже в избу? Мы прижимаемся к сугробу. Меня не оставляет мысль о весне. Если я вернусь отсюда невредимым, поступлю на философский факультет в Праге. Комнату сниму на Нерудовой улице. Весной там чудесно. Скоро все это кончится… Хотел бы я уже быть на Нерудовой…

Сколько человек может быть в этой избе? Впрочем, поблизости лес, там-то их может быть тысяча.

Мы затаили дыхание.

…На рождество надо будет послать домой немного здешнего вина. Тут оно дешевое и вкусное.

Слышно, как тикают ручные часы.

…На Нерудовой улице, наверное, найдется для меня подходящая комната. Хорошо бы в мансарде.

Я упорно думаю об этом, чтобы отвлечься от мыслей об окружающем. Но сердце само думает за меня, оно бьется напряженно, почти болезненно. Снег слепит глаза. Мы боимся пошевельнуться — шум может погубить товарищей.

Страх подчас не лишен комизма. Вспоминаю такой эпизод. Несколько дней назад Эмануэль, Кнеборт и я вошли в эшелон, в котором возвращались с Балкан в Германию солдаты армии Макензена. Нам троим было поручено разоружить этих пруссаков. Ребята там были здоровенные, как быки. Да еще рыльца пулеметов торчали из окон вагонов. Мы вошли было в коридор первого вагона, но, оробев, отступили на площадку.

Солдаты усмехались, глядя на нас, и кричали:

— Эй, приятели, закройте-ка дверь, а то холодно. Да зайдите посидите с нами, будьте повежливей! (Взрыв смеха.)

Все они бородатые, заросшие, как моряки из романов Жюля Верна. Один вдруг встал, этакий детина с засученными рукавами, открывавшими мускулистые волосатые ручищи, и сунул руку в задний карман. Сейчас выхватит револьвер? Нет, он вынул портсигар и, насмешливо поклонившись, предложил нам закурить. Его товарищи снова засмеялись, — видно, заметили, как мы замерли при этом его жесте.

— Берите все сигареты, камрады.

Эман гладил свои усики.

Пулеметы немцев были образцово вычищены и смазаны.

…Бах-бах! Не больше, чем в тысяче метров от нас блеснул огонек выстрела. Что это за таинственная лесная перестрелка?

Сердце стучит изо всех сил.

Почему так долго не откликается Эман?

Какая страшная минута! Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Я буду жить на Нерудовой улице… На Нерудовой, на Нерудовой…

— Ту-ру-ру-у-у!

Мы вскакиваем и бежим на пустырь, откуда доносится этот сигнал. Быстро! Не стрелять! Схватить, связать его!

Мы ударяем человека по голове, прижимаем его к стене. Он сопротивляется, стараясь приложить к губам дудку. Мы выбиваем ее у него из рук и отпускаем наконец шею своего пленника.

— Зачем ты трубил? Кого звал? Кого, гад?

— Ночной сторож я… — говорит он, с трудом переводя дыхание.

У вас опускаются руки.

Заметив, что наша ярость утихла и мы больше не накинемся на него, человек поднимает со снега свой рог и, как ни в чем не бывало, закинув голову, трубит двенадцать раз.

Полночь.

Мы пристыжены и тронуты. Звук рога дрожит в ночи, как труба архангела, как ласковая весть о рождественской ночи.