Отбой! - [55]
Мы берем наконец себя в руки, вытираем слезы. Нас затопил водопад роз, не достигших сцены. Целыми гирляндами они покрывают наши жалкие мундиры.
Мы плакали вместе со всеми. Плакали, думая о горькой судьбе нашего поколения, об ужасах войны, о тяжкой доле чешского народа. Это были слезы восторга, сожаления, радости, гнева — крик души людей, попавших в безысходное рабство, которое венчают окопы.
Неистово, с пылким усердием, мы хватаем цветы из оркестра и охапками кидаем их к ногам того, кому они предназначены. Тебе, шестидесятилетний поэт, стоящий тут перед всеми. Ты взволнован, лицо твое раскраснелось, ты прекрасен!
Ты воспеваешь не только глухие вздохи в дворцах Дубровника и вечные тайны Порто Казонне, но и таинственные сплетения водорослей под крепостями твоей былой республики, водорослей и морских анемонов; их покачивание и аромат ты передал словами, которые одурманивающе благоухают. Словами, в которых растворена древняя соль Адриатического моря, словами сильными, как смерть на Косовом поле[120]. И мы кричим тебе: «Слава! Živio!» Охваченные общим подъемом, мы кричим во всю глотку:
— Мир! Свобода! Долой тиранов! Да здравствует революция! Позор Вене, долой Габсбургов! За мир!
Больше пятнадцати минут длится буря восторга. До полного изнеможения, до упаду.
Потом продолжается спектакль. Но мы уже не слышим его, мы слишком взволнованы этой овацией.
После второго действия Пепичку стало плохо, и он вышел. Прозвучал звонок. Уже начался третий акт, и только тогда прибежал Пепичек. Через минуту он сообразил, что впопыхах позабыл в туалете пояс, который я одолжил для него в роте. Это был новый широкий форменный пояс походного образца.
— Он должен быть там, ведь я был самый последний. В антракте сразу побегу за ним, — сказал Пепичек и покачал головой, точно желая добавить: нет, не может быть, чтобы нам так не везло! Нечего расстраиваться заранее, наверняка пояс лежит там. Во время действия ведь никто не ходит в уборную.
Увы, пояса не было. Гардеробщицы тоже ничего не знали о нем. Что делать? Положение аховое! Пояс стоит не меньше шести — восьми крон. А штык? А как пойдет теперь Пепичек по улице? В городе свирепствует военная полиция, особенно сегодня, солдату нельзя идти неподпоясанным!
Как обидно, что именно сегодня нас постигла такая неудача! Придется одолжить пояс у кого-нибудь из ребят, играющих в оркестре. Им отсутствие пояса сойдет, они ведь несут инструменты. А пояс мы потом вернем.
Но выпросить пояс оказалось не так-то легко. Каждый отговаривался, ребята собирались еще пойти в кафе. Все же барабанщик сжалился над нами, Пепичек получил пояс. Однако конец вечера был испорчен. Потеря пояса отравила нам радостное возбуждение, вызванное атмосферой всеобщего подъема.
Зал пустеет. Выкрики: «Слава Войновичу!» и «Позор Вене!» звучат уже на улице. Вновь захваченные этим водоворотом, мы забываем обо всем, что удручало нас минуту назад.
Нам вдруг становится очень грустно. Один из нас пойдет сейчас в сумасшедший дом, другой — в казармы, к людям, обреченным вскоре стать пушечным мясом. Сумасшедший дом и маршевая рота! Vorwärts!
Но мы преодолеваем уныние, вспоминая только что пережитые минуты. Возгласы удаляющейся толпы снова воскрешают их в нашем сознании. Мы оба молчим и бездумно наблюдаем, как оркестранты складывают инструменты.
Вот еще раз словно эхом отозвался барабан. Нам пора возвращаться… туда! Выйдем же на свежий воздух, вздохнем полной грудью, пусть он овеет наши лица и грудь.
Мы не можем сразу выйти на улицу, приходится ждать, пока толпа разойдется. Большая часть, наверно, пойдет на базарную площадь продолжать демонстрацию. Будет бурлить весь Загреб. Жалко мне тех бедняг, которые попадутся сегодня в лапы комендантского патруля. Комендант города — не помню его фамилии — зверь, каких мало. На арестованного солдата он глядит волком, даже скрипит от злости зубами, не жалеет оплеух, не гнушается и плеткой отхлестать. Выродок этот (природа наградила его кривыми, как колесо, ногами) никогда не расстается с двумя заряженными револьверами.
Мы с Пепичком идем, держась за руки, подставляя прохладному вечернему ветру виски и потрескавшиеся губы. Около «Порт-Артура» стоят размалеванные дамы.
Рядом витрина с вывеской: «Julo Gorglavić, narukavica»[121].
Пепичек проводит рукой по спущенной железной шторе и говорит как бы между прочим:
— И у него, наверно, дела идут плохо. Сейчас много безруких… А сколько их еще будет!
На небе сияет Большая Медведица.
Это та же Большая Медведица, что и в Праге, видна она и с дворика моего родного дома. Мать, наверное, сейчас покормила гусей, идет по дворику, глядит на небо и вспоминает…
Неужели это и вправду то самое созвездие? И мы те самые, что были прежде? Мы окликаем друг друга. Это ты? Это я? Мы идем по Загребу? И в самом деле, все это было — восторги, призывы к миру и свободе? Мы плакали, растроганные овациями поэту. Мы идем по Загребу! Загреб, Загреб, Аграм! Сколько раз в школе, на уроках географии, мы показывали на карте эту столицу Хорватии!
— А у тебя не было при этом какого-то предчувствия? Не виделась наша будущая судьба?
Карой Пап (1897–1945?), единственный венгерский писателей еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами, посвятил основную часть своего творчества проблемам еврейства. Роман «Азарел», самая большая удача писателя, — это трагическая история еврейского ребенка, рассказанная от его имени. Младенцем отданный фанатически религиозному деду, он затем возвращается во внешне благополучную семью отца, местного раввина, где терзается недостатком любви, внимания, нежности и оказывается на грани тяжелого душевного заболевания…
Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска — удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи. Содержит нецензурную брань.
В «Рассказах с того света» (1995) американской писательницы Эстер М. Бронер сталкиваются взгляды разных поколений — дочери, современной интеллектуалки, и матери, бежавшей от погромов из России в Америку, которым трудно понять друг друга. После смерти матери дочь держит траур, ведет уже мысленные разговоры с матерью, и к концу траура ей со щемящим чувством невозвратной потери удается лучше понять мать и ее поколение.
Книгу вроде положено предварять аннотацией, в которой излагается суть содержимого книги, концепция автора. Но этим самым предварением навязывается некий угол восприятия, даются установки. Автор против этого. Если придёт желание и любопытство, откройте книгу, как лавку, в которой на рядах расставлен разный товар. Можете выбрать по вкусу или взять всё.
Телеграмма Про эту книгу Свет без огня Гривенник Плотник Без промаху Каменная печать Воздушный шар Ледоколы Паровозы Микроруки Колизей и зоопарк Тигр на снегу Что, если бы В зоологическом саду У звериных клеток Звери-новоселы Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину Правда ли? Ответ писателя Моя надежда.
«Наташа и другие рассказы» — первая книга писателя и режиссера Д. Безмозгиса (1973), иммигрировавшего в возрасте шести лет с семьей из Риги в Канаду, была названа лучшей первой книгой, одной из двадцати пяти лучших книг года и т. д. А по списку «Нью-Йоркера» 2010 года Безмозгис вошел в двадцатку лучших писателей до сорока лет. Критики увидели в Безмозгисе наследника Бабеля, Филипа Рота и Бернарда Маламуда. В этом небольшом сборнике, рассказывающем о том, как нелегко было советским евреям приспосабливаться к жизни в такой непохожей на СССР стране, драма и даже трагедия — в духе его предшественников — соседствуют с комедией.