Отбой! - [28]

Наконец его все-таки присоединили к нам, решив, что постепенно, он приспособится к общему темпу. Унтерам и без него хватало работы.

Пепичек был низкого роста и попытался было укрываться за более рослыми товарищами. Однако любое, даже самое ничтожное движение каждого из нас не укроется от глаз командира, стоящего перед строем. И опаздывание Пепичка при поворотах и артикулах с винтовкой было, конечно, заметно. Сперва на это смотрели сквозь пальцы, но потом начальство стало строже. Нам всем здорово доставалось из-за него. За ошибку одного человека весь строй заставляли падать ничком десять, пятнадцать, двадцать раз или галопом бежать из одного конца огромного плаца в другой. Еще раз. Еще и еще. И снова:

— Ты нам нарочно строй не порть, черт тебя побери! — не без озлобления ворчали многие наши товарищи, намаявшись за день до упаду.

— Не могу быстрее, ей-богу, ребята, не могу, — виновато отзывался Пепичек. Он говорил это так искренне, что на него нельзя было сердиться. Но подметать собой все уголки плаца было все-таки мало приятно. Бац — в лужу! Высоко летят брызги, и рот у тебя полон грязной воды.

Бесчувственные эгоисты продолжали ругать Пепичка, но большинство проявило солидарность, жалея его. Стоило только взглянуть на эту худенькую фигурку в широком, не по его сложению обмундировании! Такой он весь был хрупкий, ему бы девушкой родиться, а не парнем!

Хорошо еще, когда во взводе были одни чехи. Немцы ругались злее. Однажды, когда капрал Голубич отвернулся (а Пепичек каждый такой момент умел использовать для отдыха), Пепичек выполнил команду «шеренга направо!» с рекордной небрежностью. Рядовой Лаш, немец, возмутился и пнул Пепичка ногой. Оплеуха, которую он получил за это от Ирасека, была много увесистее, чем его пинок. После этого, когда неприязнь к нам немцев и венгров усилилась из-за Пепичка, чехи и далматинцы — последние очень любили Пепичка — объявили его своим подопечным. Чехов и далматинцев было более двух третей роты, немцы и венгры побаивались их. Старшие по возрасту слушатели, уже побывавшие в окопах, откровенно проявляли симпатию к Пепичку, отдавая должное его знаниям и искренне поражаясь его трогательному упорству в ежедневном единоборстве с начальством. Насмешки над Пепичком прекратились.

Со временем и многие немцы стали лучше относиться к нему. Они уже не насмехались над неловкостью Пепичка — откуда им было знать, что она умышленна? — и не считали его злостным нарушителем дисциплины, так как не усматривали в его поведении ни пассивного сопротивления, ни тем более бунтарства. Такая внутренняя сила чувствовалась в его слабом теле, так велико было обаяние личности, что он сумел покорить и своих заклятых врагов, нисколько не стремясь к этому. Слишком скромен, слишком незаметен и ненавязчив был Пепичек, чтобы убеждать, уговаривать и стараться произвести впечатление. Его полюбили и стали уважать как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, видимо просто за милую непринужденность, мягкие манеры и — что тоже играло немалую роль — за неизменную опрятность. Он тщательно следил за своей внешностью и, хотя ему совсем не шла военная форма, видимо, и в таком виде нравился людям. Черты лица у него были правильные, нежные, очаровывала и его снисходительная безмолвная улыбка, которая появлялась, когда ему приходилось слышать грубые препирательства и брань при раздаче пищи. Некоторые унтер-офицеры поняли, что он — «особый случай», и в отсутствие начальства почти не придирались к Губачеку. Но других — их, увы, было больше — все еще бесил вид Пепичка, и они срывали на нем злость.

Лучше всего к Пепичку относились далматинцы, в особенности долговязый тонконогий детина Иосип Станквиц, крестьянин из Сушака. Мы все любили этого простодушного и доброго великана, он был нашим лучшим приятелем, честный, прямой и непокорный, как его благословенная Далмация. Он особенно благоволил к нам, малорослым. Однажды на учении обер-лейтенант обрушился на него с матерной бранью, Станквиц взъярился и заревел, как раненый зверь:

— Что? Что ты сказал про мою мать?!

Только благодаря тому, что обер-лейтенант, чех, быстро обратил все в шутку, до прямого столкновения дело не дошло. Но Станквиц, казалось, готов был клюнуть обидчика своим орлиным носом.

После учения Станквиц плакал долго, упорно, жалобно. Его мать была прачкой, стирала грузчикам, работавшим в порту, у Фиумары. За что ее обижают? За что?

В последнее время газеты были полны сообщений о переменах в парламенте. Мы жадно следили за выступлениями чешских краснобаев в имперском совете и в часы роздыха горячо дискутировали о прочитанном. Никто даже и не глянул на залив, где маневрировали миноносцы и крейсеры, держась парами, словно исполняя кадриль. Но вот конец отдыху. В строй!

Губачек не успел еще прочесть все сообщение до конца — газету надо было вернуть — и, позабыв об ученье, продолжал внимательно штудировать абзац за абзацем. Когда он схватился за винтовку, было уже поздно, все стояли в строю. Что было делать? Удрать?

Губачек приблизился на цыпочках, точно подполз. Наказание было назначено на месте: рюкзак Пепичка наполнили камнями, и он должен был маршировать с этим грузом целую неделю.