Отбой! - [27]

К сожалению, посылки блуждали по почтовым инстанциям иной раз две недели. Когда они добирались на Feldpost 406, хлеб — если родным удавалось его раздобыть — зачастую бывал весь покрыт плесенью. Мы обрезали заплесневелые куски, и многие наиболее бедные товарищи еще обгладывали их после нас. То, что не решались съесть и они, подбирали на свалке несчастные боснийцы из 79-го полка.

В порыве раздражения и оскорбленного достоинства мы вздули однажды нашего товарища, абитуриента Рихтера из Праги, который последовал их примеру. Уж очень мы обозлились!

После восьми часов вечера Газибара наконец уходил в город, измучив нас на прощанье осмотром винтовок, штыков и чемоданов. Жалкий остаток вечера был целиком в нашем распоряжении. Мы играли в разные игры, но никто не бывал по-настоящему весел, даже в те редкие дни, когда нас не беспокоил грохот тяжелой артиллерии, доносившийся со стороны реки Сочи.

Чаще всего мы тихонько пели невеселые, тягучие песни. Раздетые, развалясь на тюфяках, мы старались разогнать усталость и напряжение целого дня в этом дружном товарищеском общении. Но приятнее всего было раздеться догола и поливать друг друга водой. Усталость и душевную подавленность словно смывало вместе с потом.

В комнате был один-единственный столик, за ним мы теснились, когда писали письма. Трогательно составленные любовные фразы выменивались здесь на сигареты. Но только на сигареты, хлебом у нас не платил никто. Хлеб нельзя было получить за самое страстное, даже сложенное в стихах письмо. Разве может нищий платить чистым золотом?

Перед сном мы устраивали охоту на клопов. Это бывала кровавая облава! Но усталость от целого дня была такой сильной, что даже прожорливые клопы не могли помешать нам уснуть ночью.

Утром, без четверти пять, нас снова поднимали на ноги, и ежедневное гала-представление в двух отделениях снова начиналось в «цирке Кокрон».

Тоска не оставляла нас. Едва открыв глаза и заслышав брань Газибары, мы содрогались от страха, отвращения, горечи. Изо дня в день все было одинаково мерзким, только море казалось нам все прекраснее.

Все прекраснее.

Понурив головы, мы шагаем на плац.

Когда на шоссе у канавы, около виллы Руфалло и Мирасоле, мы выполняли команду, обращенную к мнимой четвертой группе, Пепичек поделился с нами своей заветной мыслью:

— Ужасно скучно делать упражнения одному, ребята. Я уж думаю, не лучше ли скорее усвоить шагистику, чтобы быть с вами. А что, если все выполнять в замедленном темпе, но вполне правильно? Присоединят меня к вам, как вы думаете, а?

— Мы уверили его, что да, что главное — это овладеть упражнениями по всем правилам, а темп это уж дело командира.

Несмотря на то что сегодня Пепичек заметно проворнее прежнего, капрал Джукела просто задыхается от злости. Утомленный сопротивлением Пепичка, он уже ело хрипит. А Пепичек смущенно поглядывает на него прищуренными глазами, он спокоен с виду и, чуть наклонив голову, эти милую упрямую голову, с беспримерным спокойствием, даже не закусив губы, сносит наскоки капрала, его сквернословие. Злорадные насмешки венгров и немцев словно не касаются Пепичка, он пропускает их мимо ушей.

Девять дней длилось обучение Пепичка. Все самые грязные и мерзкие хорватские ругательства были исчерпаны, и за Пепичком укрепилась кличка «Чампа»[65]. Необычайно хладнокровно он терпел издевательства и брань Джукелы. С восхищением и опасением наблюдали мы его непоколебимое упорство. Каждый из нас уже давно покорился бы силе. Охрипшие и взмыленные унтеры сменяли один другого, передавая Пепичка из рук в руки. Каждый с отвращением принимал эту «работу» и облегченно вздыхал, избавившись от нее.

А у Губачека оставались все те же восхитительно округлые, медлительные, абсолютно не строевые движения. Пожалуй, он действительно не притворялся, движения эти были естественным проявлением его существа. Своей безыскусственностью он ошеломлял начальство, повергал его в смущение. Начальство предпочло бы, чтобы солдат возмущался, кидался с кулаками — тогда дело было бы проще, можно избить буяна, посадить его на гауптвахту, отдать под суд. Но этот Губачек! Он стоял перед ними как былинка. Стоял так, словно все его тело было измучено до предела. Его большая голова, словно под собственной тяжестью, клонилась вперед и тянула за собой туловище, не способное держаться прямо.

Некоторым унтер-офицерам, помягче характером, было не по себе под ясным взглядом Пепичка. Мы слышали разговоры о нем даже во внеслужебное время. Пепичек был каким-то исключительным случаем. Все училище говорило о нем на привале, за обедом, за ужином.

Сегодня Пепичек выполнял все упражнения медленно, но безупречно верно и точно. Павликовский наблюдал за ним, сидя в седле, и несколько раз процедил сквозь зубы:

— Gut, sehr gut. Aber rasch! Schnell! Tempo! Donnerwetter![66]

Пепичек ответил на это еще большей точностью движений, но темпа не изменил.

В его усталой медлительности было что-то утонченное, благородное. Каждый артикул с винтовкой, каждый поворот и выпад Пепичек выполнял точно по уставу, но замедленно. Чампа! А в остальном не придерешься, он все умеет: когда репетируется молитва перед боем, Пепичек даже слегка склоняет голову на грудь, совсем как на молебне!!