От весны до осени, или Повесть про девочку - [9]

— Сами, Даш! — Шурка спрыгивает с завалинки. И то, что недоверчивая, все умеющая делать Шура так говорит про это, меня совсем убеждает: все мы сможем найти, если, конечно как следует поищем.

— Шур, ведь сколько у нас оврагов, и наполовину уже земля раскопана. Нам, может, и совсем немного придется, — говорю я почему-то шепотом.

И тоже шепотом Шурка подхватывает:

— Помнишь каменный?

Еще бы мне не помнить! Глубокий и крутой, стены такие, что, если упадешь, в лепешку расшибешься. Этот овраг был далеко, на самой границе наших земель. За каменный овраг мы уже не ходили играть — только если по делу: корова убежит или теленок забредет.

И в овраг спускались редко: до его дна — в самом начале в устье — и солнце не доставало, глядишь вверх, как из колодца, и небо, кажется, над тобой потемнело. Страшно! И интересно! По стенке оврага видно, что земля, как слоеный пирог: сверху серовато-черным прикрыто, как корочкой, — это земля, а дальше слоями: то красная, то серая глина, потом светлый коричневатый песчаник. И опять глина, вся, как булка изюмом, набита крупной и мелкой галькой. Разноцветная. Вешние воды каждый год намывали ее немало. Дно оврага усыпано ею. Нога проваливалась в гремящем этом настиле. Потому мы и прозвали овраг каменным.

Еще бы мне не подумать об этом овраге! Там есть такие удивительные камушки! Белые, как из мрамора, пятнистые, вроде кукушкиных яиц, розоватые, серые в белую полоску, черные… Только поискать как следует, перебрать их по одному… И других оврагов полно. Таких же крутых, как этот, и широких, распахнутых, и узких, как щель, целиком глинистых (вдруг это сплошь алюминий!) и пологих, летом травянистых, веселых, полных солнца и цветов. Все наши овраги сухие — без ручьев. Только вот в том, где мы воду берем, в совхозном, бил ключ. И бежал далеко за совхоз, где становился долиной с высокими, округло-волнистыми склонами, и все поля по правую и левую сторону долины были наклонены к ней, к ней сбегала вода в половодье, и все овраги петляли к этой долине. Здесь был выкопан прудок небольшой (всю долину невозможно было перегородить, чтоб устроить настоящую запруду), и стояла совхозная мельница, которая работала на тракторном моторе.

Так была устроена наша земля. И было на ней нескучно.

— Из оврагов, к центру ближе, — шепчет Шура то же, про что думаю и я, — там можно и лопатой.

Я сразу представила нашу лопату с черенком, отполированным ладонями до желтоватого костяного цвета, до лаковой скользкости. На черенке кем-то выжжены слова: «Труд облагораживает». Такой лопатой хорошо, удобно копать.

— Спрашиваешь!

— Потом знаешь, что будет? Построят нам большую школу, и у нас будет пионерский отряд!

— А возле мельницы, — говорит Шурка, — сделают плотину доверху, и у нас будет река, или большое озеро, или целое море. Во, купаться-то!

— А может, и на самолетах будем кататься. Ну, прокатят нас немножко…

Мы уже не раскладываем «чечки», сидим на завалинке, глядим в небо, даже и не в небо, а в какую-то колышущуюся, текучую, теплую пустоту-высоту, исходящую голубым, дымным, нежным… Тополевые ветки застыли, млеют в этой голубизне.

До земли, до тепла уже недалеко. Особенно здесь, на припеке, на завалинке. Нужно еще прожить сколько-то дней: пока стает снег, пройдет по оврагам водой, вгрызаясь в землю, роя глину; пока подсохнет все и зазеленеет. Пока мы сможем выйти с лопатами к центру Земли.

Заиграй — овраги!

Мы всегда любили это время: заиграй-овражки. Когда снег, тот самый, что «живет-молчит», теперь, умирая, ревет. Он ревет, удирая от весны. Он идет, течет по каждой низинке, по каждому на глаз-то и незаметному склону, шевелится у вас на глазах мускулистыми гибкими хребтами ручейков и ручьищ; сверкает живым небом в закрытых низинках-озерах и копытных следах-провалах, на размягших, зернистых, желто-коричневых дорогах. Все это время, пока бурлит половодье, живешь в таком ликовании, будто без передышки смотришь кино «Чапаев», когда показывают, как мчится наша победная конница, сметая врага! А уж нынешняя весна и вовсе удивительная: она должна открыть нам новую землю, не просто землю — целый сундук сокровищ! Наверное, были той весной и пасмурные дни, но помнится только солнце. Оно не просто идет по небу, оно бешено крутится вокруг невидимой оси, как с силой запущенная юла: оно крутится, издавая тонкий, неумолчный звон, и от этого-то бешеного вращения, от высокого этого звона и играют вешние воды, набирают скорость потоки, и заливаются, подражая солнцу, все пичуги — и зимовальщики — воробьи и синицы — и начинающие прибывать из-за морей.

Бабушка послала меня на пекарню за закваской для теста.

— Даня, — строго наказывала она мне, — смотри не лезь в овраги, провалишься, утонешь. Иди по мосту. Да поскорей, — добавила она свою вечную присказку.

— Ладно, есть, бабуся! — заорала я изо всей силы и отдала бабушке честь. — Я мигом!

— Ишь, совсем ошалела девка от весны! — притворяясь сердитой, прикрикнула бабушка и подтолкнула меня к двери.

Я бежала бегом до самого моста, и ноги несли меня так ловко, что я ни разу не провалилась на рыхлой дороге, хотя вся она была испещрена темнеющими водой провалами. Я лишь успевала почувствовать, как оседает снег под ступней, а меня уже подхватывала упругая сила: вторая моя верная нога касалась дороги, и этого было достаточно, чтобы тело оставалось легким, парящим до следующего касания ноги о землю. Глаза зорко смотрели и ни разу не ошиблись, выбирая, куда ступить. Одним духом я была на мосту. Здесь уже доски вытаяли — твердо, надежно.