От Великой княгини до Императрицы. Женщины царствующего дома - [25]
Духовная Грозного… Только что произошел решающий розыгрыш с татарским ханом. По настоянию и при поддержке турецкого султана хан требовал от Москвы отказа от Астрахани, Казани, требовал и немалых денег. Старавшийся по возможности оттянуть время, Грозный наконец дал гонцу окончательный ответ — рассчитывать хану не на что: «Землю он нашу выевоевал, и земля наша от его войны стала пуста, и взять ни с кого ничего нельзя». А когда в 1572 году появившиеся на Оке, у Лопасни, татарские войска были отражены князем Воротынским, Грозный получил возможность категорически отвергнуть притязания на Астрахань. Одновременно решался вопрос о польском престоле, возникший в связи со смертью последнего представителя династии Ягеллонов. Среди кандидатур на опустевший трон называлась и кандидатура московского царя, который особое значение придавал русско-польскому союзу: «Не только поганство, но ни Рим, ни какое другое королевство не могло бы подняться на нас, если бы земля ваша стала заодно с нами».
Успехи внешней политики давали свои ощутимые результаты, и вместе с тем Грозный не обманывал себя. Разгул опричнины, казни, грабежи в Новгородской земле, казни недавних любимцев и приближенных должны были порождать ненависть, хоть и пытался Иван IV в своем завещании утверждать, будто ему воздали злом за благо и ненавистью за любовь. Настолько сам не верил ни в любовь, ни в благо, что готовил на всякий случай пути для бегства за рубеж, а о «нечаянной смерти» думал и вовсе не переставая.
Трудно поверить, что так важны были для Грозного мир и лад в собственной семье, что так хотел «уладить» обоих сыновей, уговорить не ссориться, не враждовать, что столько слов в духовной мог потратить на проповедь справедливости и доброты — единственный среди всех великих Московских князей. И еще дорожил, очень дорожил своим наследником, тем самым царевичем Иваном Ивановичем, который спустя девять лет стал жертвою его собственного бешеного гнева. Кажется, всю Москву и уезд пересмотрел царь, выбирая для него лучшие села и угодья.
Наследовали царю, кроме старшего Ивана, младший сын Федор и их будущая сестра — «если родится дочь от царицы Анны». Будущей царевне предназначалось восемь отобранных у казненных и опальных бояр и служилых дворян сел. Только почему думал Грозный именно о дочери? Пережил Грозный первую свою горячо любимую царицу Анастасию Романовну, пережил вторую, Марию Темрюковну, потерял и скончавшуюся вскоре после венца Марфу Собакину, знаменитую «царскую невесту». По правилам православной церкви четвертой жены быть не могло — на сожительство с Анной Колтовской получил разрешение собора. Может, потому и сыновей от нее не ждал, да и прожил с ней недолго: спустя три года после составления духовной грамоты царица Анна насильно была пострижена в монахини. С первых же дней не баловал Грозный «жену Анну» ни щедростью, ни любовью. Ей по духовной предназначались из московских сел всего-то навсего Алешня, Болтино и Астанково.
Но продуманный во всех мелочах раздел не состоялся. Царевич Иван погиб от руки отца. Наследником престола, всего Московского государства стал младший сын Грозного царь Федор Иоаннович.
Родительница Ивана Грозного
Она хотела этого брака. И заранее ненавидела. Ненавидела будущего мужа. За все зло, которое годами приносил ее семье. И за которое должен был — с ее помощью! — расплатиться. В своем упорстве, в своей силе воли княжна Елена Васильевна Глинская не сомневалась. Как не сомневалась и в том, что не ее редкая красота толкнула на сватовство великого князя Московского Василия III Ивановича. Сына знаменитого московского государя Ивана III и его «деспины» — второй супруги, византийской царевны.
Елене Васильевне тоже предстояло стать «деспиной», да еще при живой жене. Сватовство началось втайне от супруги князя — великой княгини Соломонии Юрьевны Сабуровой. Благодаря редкой ловкости и изворотливости Василия Ивановича Соломония до последней минуты не знала о ведущихся переговорах, об условиях намеченного брака, даже о том, что спешно строившийся в Москве Новодевичий монастырь должен был стать ее пожизненной темницей. Князь по-прежнему ездил с женой на богомолья и на охоту, проводил время в любимой обоими Александровой слободе, где по их вкусу устроили охотничий дворец. Не оставлял Соломонии Юрьевны и в теремах — чтобы раньше времени не узнала о ходивших по Москве слухах.
От княжны не было нужды ничего скрывать. Она все равно доведалась бы о каждой подробности. О том, как обманом привели великую княгиню в московский Рождественский монастырь, как проводили ее бояре в местный собор и там объявили о великокняжеском постриге. Главный из бояр спросил, подчинится ли воле державного супруга. Отвечала: нет и никогда! Боярин пожал плечами: для нее же хуже. Кивнул священникам, чтоб начинали обряд. А когда отказалась Соломония подчиниться, не то что скрутили ее бояре — не один раз плетью стегнули, так что в повозку после пострига без памяти снесли.
Тут уж о московском монастыре и речи быть не могло: отправили иноку Софию в далекий глухой Каргополь. Тем лучше! Жизнь в одном городе с «отрешенной» молодую жену меньше всего устраивала.
