От сердца к сердцу - [30]

Брать высоту

Предавать можно по-разному. Дочка обещала поехать с нами на дачу, а поехала с друзьями на шашлыки. В разговорной речи это еще называется «свободой выбора».

«Почему ты не возьмешь один из сюжетов и не напишешь книгу?» — говорили мне подруги, когда по вечерам мы опрокидывали бокальчик-другой.

Но я всегда говорила, что я же не писатель, а всего лишь ветеринар. Будь я писателем, то, конечно, написала бы. Моя жизнь похлеще любого сценария. Набор сумасшедших историй, головокружительные взлеты и падения, но где-то в глубине души сидит это извечное занудное и бытовое: «Был бы я альпинистом, конечно, покорил бы эту вершину, но я же всего лишь проктолог, да? Какие горы!».

Оглядываясь назад, понимаю, что надо всегда брать высоту. Как говорит лучшая подруга моей дочери (я случайно проходила мимо приоткрытой двери, у меня нет привычки подслушивать), «надо не ссать и пробовать себя постоянно в чем-то новом».

Когда мой первый муж решил попробовать себя в новом доме и в новой постели, он, наверное, тоже испытал небывалый прилив смелости? Уже не мои проблемы, что его девчушка-ученица не справилась с управлением на ночной трассе. Что посеял, то и пожал. Когда-то он тоже учил меня водить, только это было не в рамках автошколы, и вообще так давно, что кажется пленкой из другой жизни, вставленной в допотопный проектор моей школьной учительницы по химии.

Разве мне может быть больно? Он умер задолго до того, как лежал в траве на обочине, накрытый длинным черным мешком. Да, он был очень высокий. Просто невероятно высокий. При знакомстве все в смущение заводят разговоры о погоде, а я спросила его, какой у него рост. Наверное, это очень смешно и пошло, что впервые мы перебросились словами о сантиметрах. Как иначе, вагон метро показался мне таким тесным для него. Как рама для демона в картине Врубеля.

А потом мы целовались в каком-то шкафу. Гости приходили и приходили в кафе, приютившееся в глубине заснеженного парка, но тащили куртки с собой в зал. Наш первый поцелуй был важнее чужого комфорта.

Когда я узнала об измене, первое, что пришло в голову — наверное, они сделали это в машине. А девчушка смеялась и падала на ходу, а потом кто-то спрашивал ее на кухне (кто-то вроде подруги моей дочери, тем более что того же возраста), мол, где вы занялись этим? А она хохотала и изгалялась в юморе: «Ты ни за что не догадаешься. Подумай еще раз: он — мой инструктор по вождению. Ну? Конечно же, в трамвае! Или нет… В метро! В поезде! На корабле!».

Никогда не понимала этой своей способности мысленно рисовать сцены, которых никогда не было, притом с восхитительной ясностью, особенно те, от которых больнее всего.

Разве мне грустно при мысли о нем?

Кристиано смотрит мне в глаза и пламенно улыбается, на экскурсии по Москве его глаза наполняются слезами и он блуждает взглядом по древним фрескам; на светофоре он хватает мою руку и просит больше никогда не целовать его пальцев, а я словно пытаюсь утолить мою жажду по нему, словно тону и захлебываюсь, и каждый раз, глядя на него, высовываю губы из воды и вдыхаю сладкий, столь желанный воздух; всякий раз, как только целую его, наполняюсь живительной влагой, словно смерти не существует — и делаю вид, что не помню, что его волосы вот-вот отрастут, а будут новые мучения, и что-то страшное пытается отобрать его у меня. Что-то столь малое в масштабах Вселенной и столь великое в масштабах человеческой головы, головы самого любимого человека.

Он так смешно щурится, когда мы разговаривали с кем-то — он кажется им ненастоящим, суровым, занудным, но я-то знаю, что этот как бы взгляд недоверия к жизни — лучшая мотивация к познанию. Это не широко раскрытые глаза жадно глотающего факты человека, это умудренный опытом внимательный и проникновенный взор. Он так мило говорит по-русски. В его голове не только опухоль, но еще и разросшиеся небывалые конструкции несуществующих словосочетаний. Слушать, как он описывает мир или выражает свои чувства ко мне: что может быть прекраснее? Поэт поневоле. Плачущий от искусства и того урагана, что оно вызывает в нем. От взгляда на ангела, кладущего на весы горстку добрых дел.

Твоя горстка велика. Но если хочешь, я положу и свою горсточку.

«Сейчас мы поддержим его жизнь и здоровье, но вы же понимаете, что собака не вечная, и когда-то наступит финал», — говорю я на приеме худосочной женщине в цветастой кофте и очках в толстой оправе. Серый комочек трясется от страха на смятой простыне. В вотсапе у меня несколько непрочитанных сообщений из двух диалогов. Одно от моего родного итальянца: «Сегодня дают дождь, береги себя». Второе от дочки: «Мама, прости, не смогу сегодня поехать с вами. Ленкин математик купил новую решетку для гриля, собираемся классом, вспомним школьные годы в парке у их дома».

Вспомнить былые годы — в ее-то годы? Похоже, каждый человек соткан из воспоминаний. Сколько их будет, этих драгоценных золотых воспоминаний-ниточек, когда оборвется жизнь ее Джессика? Когда кто-то другой в белом халате будет говорить мне о неизбежности финала, пока его сердце будет давать рваные предсмертные ритмы?