От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии - [79]

Я порадовался тому, что увидел Кастелланету, и уехал, припоминая, что в двадцатых годах одним из наказаний для влюбленных мужчин было желание девушки увидеть фильм с Родольфо Валентино. У меня сохранились смутные воспоминания о высокой худой фигуре и усиках. Этот человек произносил слова любви под нарастающие звуки фортепьяно, а сентиментальная барышня, рыдая, падала в его объятия. Довольно странно, что в те времена это вызывало смущение. Впервые английская девственница встречалась на публике с потрясающим латинским любовником. Валентино случайно сделался киноактером, ибо его карьера танцовщика прервалась в Сан-Франциско, когда театр музыкальной комедии, с которым он гастролировал, остался без средств. В поисках работы он обратился на киностудию, и ему предложили что-то весьма жалкое. Проблема сценического имени его не интересовала: ему было из чего выбрать. Его звали Родольфо Альфонсо Рафаэль Питер Филипп Гильельмо де Валентино д'Антонгуолла. Нужно отдать ему должное, он сделал лучший выбор. Валентино стал известным, сыграв в «Четырех всадниках Апокалипсиса», и его слава стала мировой после фильма «Сын шейха». Ничто теперь не могло его остановить. Все женщины сходили по нему с ума.

Один из первых агентов по связи с общественностью, энергичный циник по имени Гарри Рейхенбек уговорил Валентино отрастить бороду. Немедленно, как и предвидел Рейхенбек, международная общественность потребовала, чтобы их герой сбрил растительность, и бороду торжественно принесли в жертву парикмахеру, однако знаменитые усики остались. Многочисленные рекламные трюки Рейхенбека — это слово киноиндустрия позаимствовала у летчиков Первой мировой войны — пользовались широкой известностью. Сам он ласково называл их «фантомной славой».

Интересно отметить, что знаменитый критик Элинор Глин считала технику великого актера-любовника довольно посредственной. В биографии своей бабушки Энтони Глин говорит, что, когда Элинор Глин в двадцатых годах поехала в Голливуд, она думала, что любовные сцены у Валентино выглядят попросту беспомощно. «Знаешь, — говорила она много лет спустя, — он целовал только тыльную сторону женской руки, пока я не заставила его поцеловать ладонь». Дело в том, что Валентино пользовался успехом у женщин только на экране. «Ни один мужчина не привлекает так женщин, как Валентино, — писал Чарли Чаплин. — Ни одного мужчину женщины так не обманывали».

Смерть Валентино в 1926 году от септического эндокардита вызвала истерию во всем мире. Сейчас больше вспоминают эту трагедию, чем саму его жизнь. Полиции приходилось рассеивать толпу, собравшуюся возле больницы. Пока он лежал в коме, сотни женщины падали в обморок, окна госпиталя были разбиты, одна актриса совершила самоубийство, заявив напоследок, что смерть Валентино была для нее «последней каплей». Врач назвал причиной его смерти передозировку ультрафиолетовым излучением на студии вкупе с калифорнийским солнцем. Этот вердикт вызвал у Голливуда тревогу. Хотя Валентино был дважды женат, актриса Пола Негри, хотя и не бывшая замужем за Родольфо, была вне себя от горя. Она присутствовала на похоронах, ее сопровождали врач и медсестра. Вечером, когда Элинор Глин пришла навестить ее, на ней был «самый черный из вдовьих нарядов». Даже сейчас, когда прошло более сорока лет, женщины, облачившись в черные платья и прикрыв лицо темной вуалью, 31 августа совершают паломничество к могиле великого любовника.

Я не спрашивал жителей Кастелланеты, поклоняются ли они блестящему изображению их идола.

5

В этих местах не на что посмотреть, разве только на обширные кустарниковые заросли, песчаные холмы, голубые горы на горизонте да полное камней извилистое русло, по которому ручей проложил себе дорогу к морю. Тем не менее местечки носят звучные названия, живущие лишь в нескольких строках греческих и римских писателей. Это — Великая Греция, страна для исследователей. Только тот, кто помнит, какую роль в истории человечества сыграли ныне разрушенные или исчезнувшие города, способен вообразить на ныне пустынном ландшафте улицы, дома, дворцы, храмы и базары, а также флот античного мира в доках и гаванях.

Размышляя о славе Метапонта, я проехал около двадцати миль вдоль западного побережья залива и прибыл в отдаленный район, в котором скоро потерялся. Недавно построенные дороги привели к морю. Здесь я увидел крошечные курорты, состоящие из отеля с рестораном, нескольких летних бунгало и пляжа. Эти места обросли автомобилями. На выходные сюда приезжают жители из соседних городов. У Кастелланеты есть два морских курорта, в двенадцати милях от города. Один называется Святая Кастелланета Марина, а другой — Марина-ди-Кастелланета. Как бы удивился Рэмидж (и как восхитился бы Норман Дуглас), если бы приехал в такое место в субботу или воскресенье и увидел бы под зонтами почти нагишом Навсикаю и ее служанок — которые вышли на берег, по словам Гомера, «искупавшись и густо намазавшись маслом».[37]

Подошел к высохшему руслу реки — в нем не было и намека на воду — и остановил человека с мулом. Он сказал, что река называется Брадано, и я понял, что все-таки не потерялся, поскольку Метапонт стоит возле реки Браданус. Подъехал к железнодорожной станции и прочитал на табличке слово «Метапонто» — странное, наводящее на размышления слово. Пшеничные миллионеры и ячменные короли исчезли, не стало корабельных магнатов, чьи галеры экспортировали золотой урожай Метапонта, но название города жило на сонной маленькой железнодорожной станции. Я обратился к человеку, грузившему мешки в машину, и спросил, где находятся руины Метапонта. Он указал пальцем и сказал, что если я проеду несколько километров, то увижу Таволе Паладине — Рыцарский Стол. Я знал, что это — местное название дорического храма. Вспомнив об изображении короля Артура на полу собора Отранто, я спросил, уж не является ли этот стол круглым столом паладинов короля Артура, но мужчина покачал головой и пожал плечами. Через несколько минут я подъехал к долине, сделавшей благосостояние Метапонта за несколько столетий до Христа. Здесь некогда колыхалось море пшеницы, и воспоминание об этом осталось на красивых золотых монетах Метапонта: на обратной их стороне изображен пшеничный колос.