От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии - [210]

Перуджа решила благородную эту задачу по-своему. Когда бы впоследствии ни слышал я слово „Перуджа“, в воображении всплывала увиденная мною впервые сцена. Сначала собор, красивый и в то же время уродливый, так как стены его никогда не облицовывал мрамор. К крыльцу ведет красивая лестница, на которой бронзовый папа Юлий III сидит в позе милосердного правителя. Возле крыльца выступает из здания каменная кафедра. Отсюда святой Бернардино говорил жителям Перуджи об их пороках; а над главными воротами, за стеклом, большое распятие. Шестьсот лет назад его поместил сюда канонир, по ошибке выпустивший снаряд в собор в это самое место. Обычный для Перуджи жест — сначала насилие, а потом раскаяние!

В нескольких шагах от собора находится знаменитый фонтан, сейчас он почернел от времени, которое не пожалело его скульптуры. Формой своей он напоминает огромный средневековый праздничный торт. Опять же рядом стоит удивительное, похожее на крепость здание — палаццо Веккьо Перуджи — с квадратными гвельфскими зубцами и красивыми узкими окнами. Лестничный марш подводит к благородным входным дверям. Над крыльцом, на каменных выступах стоят грифон Перуджи и гвельфский лев. Геральдические животные держат в своих пастях реликвии, утверждают, что это засовы дверей, добытые воинами Перуджи в качестве трофея в 1358 году — то ли в Ассизи, то ли в Сиене. Утверждению этому верить нельзя: металлический засов и цепи исчезли — как мне сказали — однажды ночью в 1799 году, а то, что мы видим сейчас, лишь крюки и цепи, к которым украденные трофеи были прицеплены.

Я вернулся в отель, переполненный средневековыми впечатлениями, и здесь, в горах, они казались более драматическими, чем даже на сиенских холмах. Они пробудили во мне воспоминания о мрачных событиях средневекового мира. Перуджа, на мой взгляд, — самая убедительная реликвия прошлых времен. Прежде чем войти в помещение, я прошел по наружной террасе, заглянул в огромную чашу, заполненную горячей темнотой. При свете звезд различил расчертившие долину белые дороги. Послышались приглушенные ночные звуки: лай деревенской собаки; отдаленный шум поезда; а потом — полная тишина. Крошечные искры внизу указывали на местоположение домов и ферм, а целое созвездие на горных склонах соперничало с небесными ночными светилами, и, стало быть, подумал я, Ассизи еще не спит.

3

Недоброжелательно описывая жизнь Перуджино, Вазари сказал, что умбрийский художник вышел из такой бедной семьи, что всю жизнь он боялся нищеты и готов был на все ради денег. Большую часть его картин он презрительно называл халтурой — все его Успения, Рождества, Распятия, изображения нежных мадонн. Уж больно гладко, без усилий выходили они из-под кисти мастера.

Ничего необычного в этом, конечно же, нет: художникам надо на что-то жить, заботиться о женах и детях, но когда Вазари заявил, что Перуджино агностик, „не верит в бессмертие души“, то он нанес художнику тяжелый удар. Людям хочется, чтобы святых писали истинные христиане.

В Камбио мы можем увидеть портрет Перуджино. Изображен на нем грубый, некрасивый человечек с тонкими губами, приценивающимся и в то же время тревожным взглядом. Такие глаза бывают у человека, ожидающего худшего и заранее к этому худшему приготовившегося. Хотя лицо это вряд ли можно назвать добрым, но оно вызывает сочувствие. Перуджино, должно быть, был глубоко несчастным человеком. Вазари говорит, что когда художник подростком приехал во Флоренцию учиться живописи, он был так беден, что месяцами спал в сундуке. Вскоре он усовершенствовал технику, и это сделало его знаменитым. Говорят, агенты стали скупать его работы и выгодно их продавать, причем не только в Италии. Столетия спустя — кто бы мог подумать? — в числе его поклонников был Наполеон, который, как ни странно это звучит, разделял с монахинями восхищение кроткими глазами и задумчивой мечтательностью мадонн Перуджино.

Художник женился на юной девушке. Он заботился о ее внешности. „Ему нравилось, когда она надевала красивую шляпу и ходила в ней дома или на улице, — пишет Вазари, — говорят, он часто сам ее наряжал“. Я припомнил, что читал когда-то очаровательный рассказ Мориса Хьюлетта в его книге „Раскопки в Тоскане“. Там пришедший невовремя гость помешал Перуджино: он в тот момент в саду причесывал жену. Спустя некоторое время я перечитал рассказ и снова нашел его занимательным и изящным, тем более что написан он на языке галантной прозы, в наши дни вышедшей из моды.

Мне показали дом в Перудже, где жил старый мастер с юной женой. Подлинная обстановка, однако, не сохранилась. Ассоциации с тем временем навевает разве что красивое угловое здание с арочным входом и стрельчатыми окнами из красного мрамора. Здесь — говорят — была его студия. Еще больший интерес вызывает нефункционирующая ныне церковь Святого Севера. Я захотел войти, но дверь оказалась заперта. Как всегда, нашлась старая женщина с ключами. Внутри я увидел фреску с двумя рядами святых, верхний ряд был написан Рафаэлем. В то время ему было двадцать два года, и он являлся учеником Перуджино. Спустя годы после кончины Рафаэля старый мастер — ему в то время было более семидесяти — добавил нижний ряд. Интересно, есть ли еще где-нибудь такая картина, в которой соединился бы мощный рассвет великого ученика и неуверенный закат его учителя.