От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [98]

Звезда графа Алексея Николаевича Толстого медленно поднималась к зениту. Я встретил его в 1922 году в Берлине, настоящего контрреволюционного эмигранта, ведшего переговоры о своем возвращении в Россию и будущих авторских правах. Ценимый образованными людьми при старом порядке, благоразумный либерал и искренний патриот, он бежал от революции вместе с белыми. Добросовестный стилист, порой прекрасный психолог, ловко приспосабливающийся ко вкусам публики, способный создать популярную пьесу или актуальный роман. По типу, манерам, нравам — крупный российский помещик прошлых лет, любящий красивые вещи, роскошь, изящную словесность, умеренно передовые идеи, запах власти — и сверх того русский народ, «нашего вечного мужичка». Он приглашал меня в Детское Село, на свою дачу, обставленную мебелью из императорских дворцов, слушать начальные главы своего «Петра Первого». Не очень хорошо выглядевший в то время, потрясенный зрелищем разорения деревни, он задумывал развить в своем большом историческом романе идеи защиты крестьянства от тирании и объяснить тиранию существующую тиранией прошлого. Немного позднее аналогия, которую он провел между Петром Великим и генсеком, странным образом понравилась последнему. Алексей Толстой, когда выпивал, тоже кричал, что почти невозможно писать под таким гнетом. Он заявил это самому генсеку во время приема писателей, и генсек отправил его домой на своей машине, успокоил, заверил в своей дружбе… На другой день печать прекратила нападки на прозаика; Алексей Толстой взялся за переработку своих произведений. Сегодня это крупный официальный советский писатель. Но интересовался ли он когда — нибудь участью Бориса Пильняка — как и многих других своих друзей? Качество его произведений невероятно снизилось, в них обнаруживается совершенно чудовищная фальсификация истории. (Я имею в виду роман о гражданской войне.)

Три человека, весьма непохожие на эту восходящую официальную величину, собирались в одном старом домике в Детском, и я обнаружил, что у них иные ценности. Они представляли русскую интеллигенцию великой эпохи 1905–1917 годов. Ветхая и бедная обстановка, казалось, пронизана тишиной. Андрей Белый и Федор Сологуб играли в шахматы. Сологуб, прозаик, автор «Мелкого беса», на последнем, шестьдесят пятом году своей жизни, был невысоким, поразительно бледным, с правильными чертами овального лица, высоким лбом, ясными глазами, застенчивым и замкнутым. После самоубийства жены он искал в математике доказательств абстрактного бессмертия. Его творчество разворачивалось между миром мистическим, миром плотским и революцией. У Сологуба были по — детски наивные высказывания, о нем говорили, что он живет лишь «под большим секретом». Андрей Белый сохранил в своих глазах волшебника и выразительном голосе неугасимый пыл. Он защищал арестованную жену, писал воспоминания «На рубеже двух столетий», по — прежнему жил в состоянии умственной экзальтации… Иванов — Разумник, немощный, с землистым лицом, в потертом костюме, время от времени вставлял едкие замечания; ему позволяли заниматься лишь литературоведческой деятельностью, и он писал своего «Щедрина» — пока не исчез.

Многоступенчатая цензура уродовала и губила книги. Прежде чем отнести рукопись издателю, писатель собирал друзей, читал им свое произведение, и вместе обдумывали «проходимость» текста. Затем директор издательства согласовывал в Главлите, который цензурировал рукописи и корректурные листы. После публикации книги свое мнение высказывала официальная критика, и от нее зависела покупка книг библиотеками, допуск или изъятие из обращения. При мне пустили под нож весь тираж первого тома «Энциклопедического словаря», на который были затрачены годы работы ленинградских ученых. Успех делался лишь в партийных комитетах. Избранная книга, рекомендованная всем библиотекам страны, тиражировалась в десятках тысяч экземпляров; Международное издательство переводило ее на несколько языков, автор, осыпанный деньгами и похвалами, становился «великим писателем» за один сезон, что, впрочем, никого не обманывало. Так было с Мариеттой Шагинян, ее романом «Гидроцентраль». В то же время цензура и «критика» заставили замолчать талантливого писателя — коммуниста, выходца из народа, Артема Веселого. Но как озаглавил он один своей роман! «Россия, кровью умытая».

Отдел культуры ЦК ежегодно назначал определенный сюжет для пьесы. Кроме темы диктовалась идея — отразить, например, уборку урожая или перевоспитание контрреволюционеров в лагерях. Я видел такую постановку пресловутой пьесы Афиногенова «Аристократы», в конце которой были показаны попы, спецы, саботажники, бандиты, карманники и проститутки, возрожденные принудительным трудом в северных лесах, одетые с иголочки, весело гуляющие по идиллическому лагерю… Автор пьесы, годной лишь для пропаганды, стал знаменитым и богатым, его произведения ставились во всех театрах советской Евразии, были переведены «Интернациональной литературой», их обсуждали за границей… Молодых поэтов, необычайно талантливых, как, например, Павел Васильев, брали под арест тотчас же после того, как в нескольких домах они читали свои стихи…