От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [96]

Макс Истмен нашел точное выражение: «писатели в мундире». На то, чтобы облечь в мундир русских писателей, потребовались годы, и свобода творчества исчезла одновременно со свободой мнений, с которой тесно связана. В 1928 или 1929 году ленинградские писатели собирались выступить с резким протестом против цензуры, кампаний шельмования и угроз в печати, административного произвола. Спросили мое мнение, и я высказался в том же духе. Горький, которому задали вопрос: «Как вы думаете, Алексей Максимович, может, нас пора выслать?» — ответил: «Думаю, самое время!» Я слышал, как он повторял такую шутку: «Раньше русский писатель боялся только полицейского и церковника; нынче партийный начальник един в двух лицах: всё норовит запустить грязную лапу прямо в душу…» Все ограничилось успокаивающими разговорами с высокими чинами и каждодневными мелкими подлостями. Когда печать обличала Замятина и Пильняка как врагов общества, одного за жестокую сатиру на тоталитаризм, другого за прекрасную реалистическую повесть («Красное дерево»), мои друзья — писатели голосовали против двух своих товарищей, как и требовалось, а затем наедине просили у них прощения. Когда во время процессов технических специалистов партия повсюду устраивала манифестации с требованием казнить виновных и голосования за смертную казнь, писатели голосовали и манифестировали не хуже других; и, тем не менее, среди них находились люди, которые все понимали и страдали из — за этого: Константин Федин, Борис Пильняк, Алексей Толстой, Всеволод Иванов, Борис Пастернак… Во время процесса Рамзина Союз писателей Лениграда вызвал меня на важное собрание. Зная, что в повестке дня требование казней, я не пошел. Один член правления разыскал меня:

— Вы, несомненно, были больны, Виктор Львович?

— Ничуть. Я в принципе против смертной казни в нашей стране в этот момент. Думаю, что после стольких злоупотреблений револьвером единственное средство вернуть понимание ценности человеческой жизни в СССР — провозгласить отмену смертной казни в соответствии с социалистической программой 1917 года. Прошу вас отметить это заявление.

— Хорошо, хорошо. В таком случае, не хотите ли вы ознакомиться с нашей резолюцией, принятой единогласно, о процессе Промпартии. Вы можете поддержать ее с этими вашими оговорками насчет смертной казни?

— Нет. Я считаю, что судить — дело суда, а не профсоюза.

И… со мной ничего не случилось! Двух учительниц, которые поступили так же (я не был с ними знаком), тотчас же исключили из профсоюза, уволили с работы, арестовали как контрреволюционерок и отправили в ссылку… Самое интересное то, что, затратив столько сил на организацию требований крови, ЦК помиловал осужденных.

С каждым голосованием такого рода писатели чувствовали, что поводок все короче. Наши дружеские чаепития состояли как бы из двух частей. С 8 до 10 часов вечера высказывания были условными, напрямую внушенными газетными передовицами: официальное восхищение, официальный энтузиазм и т. п. Между 10 и полуночью, после нескольких бутылок водки, начиналась какая — то истерия, слова — диаметрально противоположные — мешались порой с приступами гнева или слез… С глазу на глаз официальный язык был отставлен, пробуждался живой критический дух, трагическая печаль, советский патриотизм заживо освежеванных людей.

Вслед за Сергеем Есениным, в 1926‑м, покончил с собой Андрей Соболь, замечательный новеллист и честный революционер (бывший каторжанин). Совершилось несколько самоубийств среди молодых; вспоминаю гибель Виктора Дмитриева и его жены. 14 апреля 1930 года Владимир Маяковский выстрелил себе в сердце. Я писал (напечатано в Париже, без подписи…):

«Эта смерть произошла после 18 месяцев глубокого маразма в литературе: ни одного стоящего произведения, ни одного! — за этот промежуток времени, зато оголтелые кампании против того или другого, отлучения с треском и без оного — в изобилии, отречений от ереси — сколько угодно! И вот — не уберегли мастера. Широкая официальная слава, известность, преуспеяние не удовлетворяли его из — за примеси лжи и пустоты, которую в себе несли. Это был великолепный «попутчик»; он растратил себя в изнурительных поисках неведомой идеологической линии, которой требовали от него мелкие педанты — ремесленники… Став популярнейшим газетным рифмоплетом, он страдал от того, что приносил в жертву этой поденщине свою личность… Он чувствовал, как стремительно падает вниз. Он не переставал оправдывать себя и ссылаться на чрезвычайные обстоятельства…» Незадолго до того Маяковский вступил в РАПП Леопольда Авербаха… В своей последней поэме «Во весь голос» он писал: «Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне…»

Знаю, что накануне он провел горький вечер, пил, оправдывался перед друзьями, а те жестоко твердили ему: «Конченный ты человек. Исписался ты, брат, исписался на газетные однодневки…» У меня был с ним лишь один значительный разговор. Маяковский был недоволен большой статьей в «Кларте», которую я ему посвятил, когда он еще не был известен на Западе.

— Почему вы пишете, что мой футуризм — не что иное, как пассеизм?

— Потому что ваши самые дерзновенные гиперболы, крики и образы — все это насыщено самым обескураживающим прошлым… Вы пишете: