От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [58]

В Гамбург стоп — приказ не дошел, триста тамошних коммунистов начали революцию. Город настороженно застыл в тишине; они идут, наэлектризованные грозным воодушевлением, методично организованные. Полицейские посты сдаются один за другим, над перекрестками, в мансардах располагаются снайперы, Гамбург взят, эти три сотни его захватили! Германия не шевельнулась, город молчит. Хозяйки идут за продуктами, когда возвращается полиция, восстанавливает порядок, начинает постреливать в невидимых повстанцев, которые испаряются при ее появлении. В рабочих кварталах кусают локти. «Еще один путч! — говорят социал — демократы. — Вы что, никогда ничему не научитесь?» Мы отвечаем: «А вы чему научились?» Левое крыло партии обвиняет правое руководство, преподавателя логики Тальгеймера и горбатого каменщика с тяжелой головой и лукавым взглядом — Брандлера. Левые задаются вопросом, поймет ли наконец Исполком, что «именно мы — подлинные» революционеры, единственные, способные руководить немецкой революцией? Рут Фишер, Аркадий Маслов, Гейнц Нейман, Артур Розенберг чувствуют, что настал их час. Иногда я встречаю Розенберга в «Роте фане». Этот интеллектуал высокого класса немного пугает меня вопросом: «Вы действительно верите, что русские хотят немецкой революции?» Он в этом сомневается. Гейнц Нейман, бледный и насмешливый молодой человек, играет в конспирацию с блеском увлеченного актера и подлинной отвагой. В кармане у него фальшивые усы, недавно в Рейнской области он ускользнул от полицейского поста, он способен в последнюю минуту унести ноги из окруженного дома, выкрасть письма у приютивших его товарищей, принадлежащих к противной фракции, одновременно заниматься тремя или четырьмя делами: одно для партии, другое для левого крыла внутри КПГ и так далее, не боясь опасности и не забывая о женщинах.… Двадцать пять лет, мальчишество, циничные высказывания, способность усваивать новое, свойственная вундеркиндам, чувство истории, безжалостные суждения о стариках, любовь к рабочему классу в теории, с точки зрения которой реальный рабочий класс — всего лишь весьма несовершенный человеческий материал. «В Германии пока нет настоящих большевиков. Все пропитаны умеренностью, благоразумием, пивной пеной, трепетным отношением к полиции. Бить фонари — нехорошо, так ведь? Пролетариат — вот что такое порядок. Нам надо пройти через фашизм, чтобы излечиться от этого сифилиса». Гейнц часто приходит ко мне за полночь и ведет такие разговоры — он, которого разыскивает вся полиция, ко мне, окруженному шпиками и живущему напротив казарм Лихтерфельде…

В ответ на угасающие волнения социал — демократический президент Эберт передает полномочия генералу фон Секту, чье аскетическое лицо тотчас же начинает мелькать на страницах газет. Генерал Мюллер с одним полком вступает в Дрезден и смещает правительство Цайгнера: никакого сопротивления. Фон Сект в сопровождении адьютанта каждое утро совершает верховую прогулку в Тиргартене. Гейнц Нейман сажает в засаду на его пути двух рабочих, хороших стрелков, вооруженных браунингами. Дважды эти пролетарии трусят, и фон Сект проезжает мимо… 9 ноября Адольф Гитлер, тощий агитатор одной карликовой партии, действующей в Баварии, пытается совершить в Мюнхене свой смехотворный путч.… В итоге: пистолетный выстрел в люстру над кружками пива, 14 убитых на улице, будущий фюрер, ничком лежащий на мостовой в ожидании вполне комфортабельной тюрьмы. Итак, ни левые, ни правые, ни на что, не годны! Веймарская Республика переживает кризис октября — ноября 1923 г. исключительно благодаря инертности масс. Ее противникам, революционерам и контрреволюцинерам, не хватает смелости, и за ними не идут. Большинство населения не рвется в бой, не верит ни тем, ни другим. Еще годы разочарований, и одни безработные продадутся за кусок хлеба нацистской партии, а другие последуют за ней в смутной надежде, без всякой веры. Ничего нельзя сделать без социал — демократически настроенных масс, а они делятся на функционеров, хорошо устроившихся при тонущем режиме, и образованных рабочих, которыми руководит страх перед революцией: русская, единственная удавшаяся, повлекла за собой слишком много голода, террора, сразу же удушила слишком много свобод. Троцкий будет объяснять поражение в Германии «кризисом революционного руководства»; но этот кризис, в свою очередь, был выражением, с одной стороны, кризиса массового сознания, а с другой — кризиса уже обюрократившегося Интернационала.

Ставился вопрос о том, чтобы в решающие часы вызвать в Германию Троцкого: это предложение уязвило Зиновьева. Почему не он, в самом деле? В принципе, чтобы поддержать восстание в Германии, Политбюро решило пойти, если понадобится, на все, вплоть до военной интервенции; дивизии уже готовились.… Теперь же Исполком, более всего заботясь о собственном престиже, осуждал «оппортунизм» и бездарность двух руководителей КПГ, которые не сумели совершить немецкую революцию, Брандлера и Тальгеймера. Но они шагу ступить не рисковали без санкций Исполкома. А Брандлер только задним числом узнал узнал, что стал министром Саксонии! Да что вы говорите? Значит, собрались дискредитировать Исполком? Разве престиж Коминтерна не важнее (попробуйте возразить), чем то, что вы называете истиной и репутацией отдельных личностей? Требуются козлы отпущения. Поражение ведет ко лжи, затыканию ртов, деморализующему, насилующему совесть повиновению. О самом корне зла не говорит никто. Вся партия верила непроизвольному очковтирательству функционеров, озабоченных мнением начальства; ложные сведения порождала заинтересованность какого — нибудь бедняги, который, боясь потерять свое место, заверял вышестоящие инстанции вплоть до ЦК, что в его распоряжении пятьдесят человек и куплено пятьдесят маузеров — тогда как он реально мог рассчитывать на десять человек и безуспешно пытался достать оружие. С каждым уровнем партийной иерархии лжи становилось все больше, так что в конце концов делегат ЦК КПГ сообщал председателю Коминтерна: «Мы готовы», — хотя еще ничего не было подготовлено и это знали все в партии, кроме тех, кто составлял конфиденциальные доклады… Теперь Коминтерн охватил кризис. Мы предчувствовали, что за ним последует кризис самой русской революции. Что будет делать Республика Советов — без золотого запаса, без кредитов, со своей жалкой промышленностью — перед лицом этого поражения?