От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [51]

Кронштадт, все эти трагедии, влияние Эммы Гольдман и Александра Беркмана в рабочем движении Старого и Нового Света отныне проложили непреодолимую пропасть между марксистами и анархистами. И это расхождение позднее сыграет в истории роковую роль: оно станет одним из факторов идейного разброда и поражения испанской революции. В этом отношении сбылись мои худшие предположения. Но большая часть большевиков считала анархистское движение мелкобуржуазным, упадочным и даже стоящим на пути естественного вымирания. Американский менталитет Эммы Гольдман и Александра Беркмана отдалял их от русских и превращал в представителей идеалистического поколения, полностью исчезнувшего в России. (Ибо не сомневаюсь, что они тоже чувствовали себя не в своей тарелке и возмущались очень многим в махновском движении.) Они были воплощением гуманистического бунта конца прошлого столетия, Эмма Гольдман со своим организаторским умом, практическим чутьем, твердостью позиций, одновременно ограниченных и великодушных, с заботой о самой себе, свойственной американке, занимающейся общественной деятельностью, Беркман со своим внутренним напряжением старого идеалиста. Восемнадцать лет, проведенные в тюрьме (в Соединенных Штатах), способствовали сохранению у него умонастроений юности, когда, чтобы поддержать забастовку, он, рискуя жизнью, выстрелил в одного из стальных королей. Едва это напряжение спадало, он мрачнел, и я не могу избавиться от мысли, что идея самоубийства уже тогда преследовала его, хотя он покончил с собой лишь много лет спустя (в 1936 году, на Лазурном Берегу). Оба они хотели, чтобы я написал в одном берлинском журнале о существовании «Исповеди» Бакунина, адресованной царю Николаю I из каземата[1-186]. Этот человеческий документ, который ничуть не принижает Бакунина, был обнаружен в императорском архиве и сразу же утаен архивистами. Я обнародовал факт его существования и содержание, чтобы исключить возможность махинаций. Глупые марксисты (?) тотчас же возгласили о позоре Бакунина. Столь же глупые анархисты обвинили меня в клевете. Вся полемика выеденного яйца не стоила.

…Неизмеримая беда дохнула на нас с выжженных равнин Поволжья. После гражданской войны на этой край обрушилась засуха. Миллионы истощенных людей бежали от голода во все стороны. Я видел, как они пешком или на телегах добирались до Петрограда! Большинство же не имело ни сил, ни средств бежать, и они миллионами мерли на месте. Губернии с населением двадцать три миллиона человек были опустошены бедствием, достигшим Украины и Крыма. Удар был столь суров, что власть растерялась. Сможет ли большевистская диктатура одолеть бледный призрак смерти? Я повидал Максима Горького, побледневшего, посеревшего, ставшего еще более костлявым, с хмурыми как никогда бровями, и он сказал мне, что создается комитет видных представителей некоммунистической научно — технической интеллигенции, чтобы бросить клич ко всем действенным силам страны, и что это могло бы стать зародышем будущего демократического правительства. (Поначалу правительство признало комитет, во главе которого стояли марксист — ревизионист экономист Прокопович и либеральный публицист Елена Кускова; затем арестовало и выслало последних.) Я не разделял мнения Горького. Революционный режим представлялся мне имеющим столь прочную основу, что костлявой руке голода уже невозможно было вырвать у него власть. Несмотря на все это, я признавал за режимом право на стремление к выживанию, я еще не утратил веру в его будущее, зная, что Россия в ближайшие годы неспособна на новый порыв.

Кронштадт, НЭП, продолжение террора и режима нетерпимости сеяли такое смятение среди партийцев, что в партии разразился моральный кризис. (В Кронштадте подавляющее большинство коммунистов поддержало выступление.) Я общался с двумя группами друзей, французской и русской, и обе терзались одной тревогой. Большинство моих товарищей решило уйти из политической жизни или из партии. Новомирский, крупный деятель Коминтерна, боевик 1905 года, политкаторжанин, анархист, с благословения Ленина примкнувший к большевизму, сдал членский билет в ЦК по причине серьезных расхождений с партией. Он посвятил себя научной работе, и никто не думал держать на него зла (но в 1937 году о нем вспомнят, и тогда он вместе со своей женой исчезнет в лагерях.) Один из наших общих друзей попросту перешел польскую границу и направился жить во Францию, «в привлекательно загнивающую буржуазную демократию, где можно, по крайней мере, думать вслух». Еще один друг, француз Эльфер, холодно ироничный авантюрист по темпераменту, сказал мне: «Я верил, что увижу измененный мир — констатирую, что он всегда останется таким же. Отправляюсь на Таити, у меня там приятель. Впредь хочу видеть только кокосовые пальмы, обезьян и как можно меньше цивилизованных людей». Так далеко он не уехал, а стал птичником в глухом местечке во Франции. Марсель Боди, рабочий — социалист, устроился в советское посольство в Осло. Другой был послан в Турцию. Третий отправился руководить лесопилкой в дальневосточной тайге. Пьер Паскаль тихо вышел из партии и жил переводами, работая над своей историей раскола православной церкви. Внутренне я обладал большей твердостью и, думаю, видел революцию шире, с менее выраженным индивидуализмом. Я не чувствовал, что упал духом или дрогнул. Устал от многого, террор потрепал нервы, я предвидел умножение ошибок, и неспособность противостоять этому меня томила. Я делал вывод, что русская революция, предоставленная самой себе, вероятнее всего, так или иначе (из — за войны или из — за внутренней реакции, я не знал) потерпит поражение; что русские, предприняв нечеловеческие усилия по созданию нового общества, в целом выдохлись; что новый подъем и спасение должны прийти с Запада. Отныне нужно трудиться над созданием на Западе рабочего движения, способного поддержать русских и когда — нибудь придти им на смену. Я решил отправиться в Центральную Европу, которая, казалось, станет очагом будущих событий. (К этому меня побуждало также состояние жены, из — за лишений ей грозил туберкулез.) Зиновьев и товарищи из Исполкома предложили мне нелегальную работу в Берлине. Если опасность заключалась в нас самих, здесь же следовало искать и спасение.