От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [49]

Связь с городом требовала постоянных усилий. Заросшая травой лесная дорога связывала нас с Новой Ладогой, в 20 километрах от нас; но в этом унылом городке не было абсолютно ничего, кроме сонных и запуганных всеобщей враждебностью властей. Я много раз ездил в Петроград с мешком за плечами и поднимался по Неве, широкой, с водами цвета морской волны и спокойными лесами по берегам под ясным небом. В Шлиссельбурге нужно было сесть на немыслимую посудину, переполненную навьюченными узлами бедняками до такой степени, что она не раз намертво садилась на мель в канале. Тогда шумную толпу взбешенных и отчаявшихся пассажиров, безжалостно расталкивающих друг друга, высаживали, где попало. Тем, кто теснился ближе к борту, приходилось хуже всего, скандалистов, в конце концов, окунали в воду, откуда мы по — братски извлекали их с помощью багров. Один раз я проделал это замечательное путешествие, стоя на листе железа и прижатый спиной к раскаленной трубе. Осенний северный ветер леденил мне лицо и грудь, жар обжигал спину, а кругом расстилался величественный пейзаж, низкая мрачная бастилия Шлиссельбурга над озером медленно погружалась в синеву горизонта. Высадившись на берег, я должен был пройти добрых два десятка километров по лесным тропкам, и из — за этого мы спорили, не стоит ли носить на поясе револьвер. Оружие, очевидно, было необходимо, но вас могли убить и для того, чтобы завладеть им.… Со мной ничего не случилось, если не считать того, что в пути я страдал от жажды. Однажды я наткнулся среди леса на пряничный домик, окна которого украшала цветущая герань. Я попросил стакан воды. Настороженная крестьянка поинтересовалась, есть ли у меня платок.

— Да, — ответил я, — а зачем?

— Здесь за стакан воды вам надо отдать платок.

— Идите вы к черту, горе — христиане! — И я ушел, оставив ее креститься.

Соседняя деревня нас бойкотировала, хотя ребятишки все время приходили глазеть на нас, словно на необычайных существ; одновременно они за всем шпионили, и забытая лопата тотчас же исчезала. Однажды ночью у нас украли весь запас зерна, предназначавшийся для продовольствия и посева. Это был настоящий голод и осадное положение. Мы знали, у кого наше зерно, но не пошли за ним с револьверами, как от нас ожидали — и даже это сгустило вокруг нас атмосферу тревоги и ненависти. Каждую ночь мы опасались, что усадьбу подожгут. Замечательная находка позволила нам питаться кислым супом, если не сытным, то согревающим: в погребе обнаружилась бочка соленых огурцов… Гастон Буле, капитан ударных отрядов в аргоннских окопах, затем боец Мюнхенской коммуны, а теперь наш конюх, каждый раз за обедом предлагал сожрать одноглазую кобылу.

Ночью я поднимался в свою очередь, одевался в темноте, чтобы не было заметно через щели в ставнях, крался к двери, открывал ее рывком и выскакивал на улицу, вооруженный рогатиной и заткнутым за пояс револьвером. Бойтесь удара топором из — за двери, делайте непрерывные обходы жилища, и так всю ночь. Крестьяне могли, но не желали ничего продавать «жидам» и «антихристам», то есть нам. Мы решили прорвать эту блокаду, и я отправился в деревню вместе с доктором Н., старовером и толстовцем, певучий говор и улыбчивая степенность которого должны были произвести эффект. Одна крестьянка ответила сухим отказом на все наши просьбы. Тогда доктор расстегнул воротник рубашки и достал золотой крестик, который носил на груди. «Мы тоже христиане, сестрица!» И лица прояснились, мы раздобыли яйца. Девушки осмелели настолько, что стали приходить к нам по вечерам, когда мы хором пели французские песни.… Тем не менее, держаться уже не было сил; три месяца голода и усталости вынудили нас оставить это предприятие.

После кронштадтских событий террор в Петрограде усиливался. ЧК «ликвидировала» три десятка человек, заговор профессора Таганцева, юриста и одного из старейших университетских преподавателей бывшей столицы, худого маленького старичка с белыми бакенбардами. Расстреляли адвоката по фамилии Бак, ему я доверял переводы, а он не скрывал от меня своих контрреволюционных воззрений. Расстреляли, Бог знает за что, маленького скульптора Блока, воздвигавшего на площадях статуи сердитых рабочих в духе Константена Менье. «Вы ничего не знаете?» — спрашивала меня его жена. Я не мог ничего знать, ЧК стала гораздо менее доступной, чем раньше…

Расстреляли поэта Николая Степановича Гумилева, моего парижского товарища — противника. Он жил в Доме искусств на Мойке с юной женой, высокой девушкой с тонкой шеей и глазами испуганной газели, в просторной комнате, стены которой были расписаны лебедями и лотосами — бывшей ванной какого — то купца, любителя такого рода настенной поэтики. Юная жена приняла меня в паническом состоянии. «Уже три дня, как его у меня отняли», — очень тихо произнесла она. Товарищи из исполкома совета встревожили меня заверениями, что с Гумилевым в тюрьме очень хорошо обращаются, что он проводит ночи в чтении чекистам своих стихов, полных благородной энергии — но он признал, что составлял некоторые документы контрреволюционной группы. Гумилев не скрывал своих взглядов. Во время кронштадтских событий университетские преподаватели должны были счесть конец режима неизбежным и, видимо, подумывали об участии в его уничтожении. Дальше этого «заговорщики», скорее всего, не пошли. ЧК собиралась расстрелять всех. «Сейчас не время проявлять мягкость!» Один наш друг отправился в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: «Можно ли расстреливать одного из двух или трех величайших поэтов России?» Дзержинский ответил: «Можем ли мы делать исключение для поэта?» Гумилев погиб на рассвете, на опушке леса, надвинув на глаза шляпу, не вынимая изо рта папиросы, спокойный, как обещал в своей поэме из эфиопского цикла: «И без страха предстану перед Господом Богом!». По крайней мере, так мне рассказывали. Со смесью восхищения и ужаса читается его «Рабочий», где кроткий человек с соловеющими глазами на сон грядущий «занят отливанием пули, что меня с Землею разлучит». Лица Николая и Ольги Гумилевых долгие годы неотступно преследовали меня.