От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [135]

Утром 10 июня я вижу в метро готовых расплакаться мужчин и женщин, слышится негромкое, яростно — тоскливое: «Ах, сволочи!» Руки с силой комкают газету, которая сообщает о вступлении Италии в войну. Удар кинжалом в спину поверженного. «Все предали, даже левые, — говорит мой сосед. — Да, старина, именно так».

[Последние образы Парижа: с заставы Лила виден пригород, окутанный странным голубоватым туманом, подозрительным газом или дымом, поднимающимся к Бельви — лю и Монмартру. Говорят, что горят бензохранилища в Руане. Вечером окрестности Северного вокзала пустынны и тусклы, жалюзи лавочек опущены, люди на порогах прислушиваются к отдаленному рокоту пушек. Лавочники чувствуют себя под угрозой — разве это не начало конца света? Севастопольский бульвар в полном мраке, почти пустынный, а под ним станция метро «Реомюр — Севастополь», человеческая масса, охваченная животным ужасом: составы медлят… Мы махнули на них рукой и идем пешком, как можем!] (0трывок восстановлен во французском издании "Воспоминаний" по первоначальной рукописи Сержа.)

Ночь, атмосфера бунта вокруг Лионского вокзала — говорят, что больше не будет поездов, по крайней мере, мест на вокзале… Спасительное такси с одноглазым шофером за рулем уносит нас через лес Фонтенбло под заградительным огнем, по запруженным дорогам. «Потушите огни, ради Бога! Тревога!» Люди в касках, стоящие на обочине дороги, выкрикивают это в ночь, но всем наплевать. Мы уехали вчетвером: моя подруга, сын, я и один испанский друг, присоединившийся к нам в последний момент. Для спасения мне удалось собрать четыре тысячи франков (сотню долларов).

Мы бежим с чувством облегчения, временами граничащим с какой — то веселостью. Все наше имущество в нескольких узлах. Днем раньше я бушевал, когда не мог разыскать какую — нибудь заметку в своих бумагах — и вот книги, привычные предметы, документы, работы, все потеряно разом и без особых эмоций. (Правда, к такому я привык…) Рухнули устои старой Европы, произошло то, что должно было произойти. Мы жили в душном тупике. Кажется, долгие годы Франция — и весь Запад — были во власти чувства, что «это не может продолжаться». Вместе с Анри Пулаем мы придумали для еженедельника, который умер, прежде чем родиться, следующее название — «Последние дни»… Что не могло продолжаться? Все. Границы, Данциг, фашизм, бессильные парламенты, эта литература и пресса с душком, это расслабленное рабочее движение, эта нагромождение несправедливости и абсурда. Разумеется, никакого пораженчества. Будь это возможно, все революционеры, как и весь французский народ, искренне сражались бы против нацизма и даже за III Республику, прояви она волю к жизни. Но защищать можно только живое общество, а состояние его разложения зашло уже слишком далеко. Никто больше ни во что не верил, потому что в действительности ничто уже не было возможным: ни революция с этим рабочим классом, пресыщенным свежим камамбером, приятными тонкими винами и старыми идеями, превратившимися в заклинания, к тому же зажатым между нацистким рейхом, фашистской Италией, франкистской Испанией, островной и консервативной Великобританией. Ни контрреволюция с этой буржуазией, не способной дерзать и мыслить, больной от страха со времен захватов заводов рабочими. Теперь все позади, больной зуб вырван, совершен прыжок в неизвестность. Будущее черно и ужасно, но те, кто выживут, увидят обновление мира. Немногие пока испытывают это новое для современного человека мучительно обретаемое чувство — чувство истории; но люди, бегущие вместе с нами по дорогам Франции, в последних поездах накануне разгрома, все же отдают себе отчет в том, что «это должно было произойти»… Я неожиданно вновь испытываю самое глубокое и бодрящее чувство моего детства, которое отпечаталось в моей памяти на всю жизнь. Я вырос среди русских революционеров в изгнании, знавших, что ход времени неизбежно приближает грядущую революцию. Они без лишних слов научили меня вере в человека и умению спокойно ожидать неизбежных потрясений. Они прождали, подвергаясь гонениям, полвека. С нами едет испанский друг. На двоих у нас составилась недурная коллекция падений режимов. Мы просыпаемся на заре в чистом поле, под легким грибным дождем и заключаем, что на этот раз пути европейской революции наполовину расчищены. Мы понимаем свое разительное превосходство над торжествующим нацизмом: нам известно, что он обречен.

[А крушение продолжается, унося нас с собой. И фарс, чудовищный фарс, вызывающий горький смех, временами перекрывает трагедию. Трагедия — это сто тысяч погибших, наполовину разрушенный Амьен, несколько отчаянно, ценой крови, уже неизвестно зачем обороняемых мостов, колонны беженцев, осыпаемые бомбами, дети, потерявшиеся при беспорядочном бегстве на охваченных безумием вокзалах… От этого уходят за Луару. Когда мы перебираемся через нее — пешком, с мешком за плечами — в Невере, мы видим, что мост укреплен двумя маленькими каре мешков с песком, совсем белых, совсем свежих, очень опрятных. На них сидят солдаты территориальных войск, курят трубки. Может, офицеры в этой стране никогда не видели, как укрепляют мосты? Это лишь декорация для плохонького театрика. Спасаются целые штабы со своими писарями и машинистками, эскадрильи самолетов, колонны новых танков, моторизованные войска. Из — за поворота возникают парижские автобусы, и кон-Дуктора маршрута «Монруж — Восточный вокзал» объясняют, что увозят свои семьи к Пиренеям, потому что компания им сказала: «Спасайте машины, а за бензин платите — ка сами». «Подумайте, компания смеется над нашими семьями!» Владельцы кафе поднимают цену на кофе, старая торговка в городе, взбаламученном волнами беспорядочно бегущей толпы, отказывает мне в куске шпагата… Какой — то веселый солдат кричит ей: «Верно, прибереги веревочку для бошей, мамашка Григу!» Все рушится, но мелкая торговля силится выжить. Вся армия бежит, бежит население севера страны, рантье. Люди тут живут в сумраке старых жилищ, экономя на электричестве, никогда не покупая книг, зато терпеливо, как во все времена, проводя время за вязкой шерстяных чулок или накоплением небольших сбережений. «Господи, возможно ли это, — охают кумушки, — что же делается? Вы что — нибудь в этом понимаете, месье?» Солдаты хором отвечают, что «все проданы, преданы, черт возьми, офицерами, которые драпа — нули со шлюхами в охапку, генштабом, кагулярами, захотевшими взять реванш над «Народным фронтом», ясное дело…» Генштаб, милитаризм, реакция, крупная буржуазия, все обесчещено одним махом. Слушаю солдатские байки про то, как в одной заварухе унтера смылись на машине под предлогом «спасения полкового знамени». Спрашиваю рассказчика: «А что если по радио прозвучит: генштаба больше нет, все унтера разжалованы! Солдаты, сами защищайте Францию, цепляйтесь за местность, как сможете!» Он отвечает: «Такого не будет, нет!» Это очевидно.] (Отрывок восстановлен во французском издании "Воспоминаний" по первоначальной рукописи Сержа.)