От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [133]

Лондон и Париж начали с Москвой трудные и запоздалые переговоры, которые шли от блефа к провалу, от провала к притворному согласию. 22 августа (1939 года) Молотов и Риббентроп неожиданно подписали в Кремле — в то время как британские и французские военные миссии вели переговоры с Ворошиловым в соседнем здании — агрессивный пакт против Польши. Даладье совершил ошибку, запретив выпуск коммунистических газет: было бы любопытно посмотреть, как они за один день повернули бы свои орудия и, после обличения «фашистского варварства», стали бы клеймить «империалистические плутократии». Нелегальная коммунистическая печать немедленно усвоила новый язык. Этот крутой вираж довершил деморализацию рабочего класса и левых масс в целом. В глазах антисталинистов он представлял собой немыслимое предательство; для коммунистов это был великолепный маневр, который развязывал им руки. На самом деле народ Польши и, в частности, польские евреи, были выданы нацизму, демократии, которым угрожал тоталитаризм, преданы, СССР дал согласие на развязывание войны. Это было, с точки зрения социалистов — глупое предательство; с точки зрения русских интересов — идиотское, ибо оставалось очевидным, что нацистский рейх, победив в Центральной и Западной Европе, рано или поздно неизбежно повернется всей своей мощью против изолированной и скомпрометированной в глазах всех демократий России. Ради выигрыша во времени Россия обрекалась на вторжение.

Война застала народные массы врасплох в самом плачевном смешении чувств и мыслей. Я был болен и совершенно одинок. Жил в рабочем районе Пре — Сен — Жерве; большая часть товарищей, мои соседи, опасаясь бомбардировок, с момента начала мобилизации скрывалась в провинции. Я не виделся почти ни с кем. Да, каждый за себя! Это было не время для шуток. Издания переставали выходить сами собой. В день всеобщей мобилизации я наведался в Дом социалистической партии, в квартале кабаре и дансингов неподалеку от площади Пигаль; тупик старо — буржуазного вида был безлюден, Дом пуст. Я оказался единственным посетителем во второй половине дня. Севрак, бледный и подавленный, занимался текущими делами. Морис Паз повторил мне странные слова Анри де Мана: «Германия не хочет всеобщей войны, пока идет мобилизация, соглашение возможно…» Рабоче — крестьянская социалистическая партия потеряла свое влияние в Парижском районе, в ней разразился моральный кризис, самые известные лидеры покинули ее. Даниель Герен, автор «Фашизма и крупного капитала», начинавший выступать в роли революционного вождя, встретился мне в типографии в предместье Монмартр — он лихорадочно готовился к бегству в Осло. Лоб его блестел от пота… Не осталось ни одной действующей группы.

На Восточном вокзале мобилизованные уезжали без «Марсельезы», в тяжелом тревожном молчании, мужественно, но без воодушевления. Женщины плакали мало… Я не забуду старого рабочего, с трудом поднимавшегося по лестнице метро, который говорил сам себе: «Ах! Боже мой! Боже мой! Две войны за одну жизнь!» На рисунке в пацифисткой газете был изображен расклейщик плакатов о мобилизации, объясняющий пьянчужке: «Очнись, сынок, война!» — «Которая?» — тупо таращился тот.

Этой войны не хотел никто. Имущие классы ничуть не желали сражаться с фашизмом, который они предпочитали «Народному фронту». Интеллектуалы считали, что Франция, страна с низкой рождаемостью, только начинающая оправляться от ужасных потерь 1914–1918 годов, не может согласиться на новое кровопролитие. Левые пацифисты рассуждали в том же духе. Рабочий класс и простой народ смутно чувствовали, что их предали, не доверяли ни правительству, ни генеральному штабу, не понимали, как можно сражаться за Польшу после того, как сдали социалистическую Австрию, социалистическую Испанию и союзную Чехословакию; наиболее энергичные элементы пролетарских предместий, коммунисты за ночь становились пацифистами, «антиимпериалистами», приверженцами новой «мирной политики» СССР. Лидер компартии Морис Торез дезертировал, вице — президент Палаты Дюкло уехал в Москву, несколько депутатов отреклись от партии, другие отправились в тюрьму. Общее настроение: нужно сражаться как можно меньше, за неприступной линией Мажино мы находимся в безопасности.

В кафе «Де Маго» я встретил старика Армеля, который раньше под псевдонимом Леон Жуо писал передовицы для «Мессидора». Мы обычно обменивались молчаливыми приветствиями возле литографского камня. На сей раз он сердечно заговорил со мной: «Ах! Как вы были правы, Серж! И как нас одурачили! Накануне московского пакта я видел советского посла Сурица, мы разговаривали как обычно. На следующий день я в сердцах кинулся к нему, черт возьми! Было от чего! Бедняга сказал, что он так же удивлен, ошеломлен, как и я…»

Успех моего романа «Полночь века» избавил меня от опасности быть интернированным. Я видел Жоржа Дюа — меля, постаревшего сразу на десять лет, с покрасневшими веками, упавшим голосом: он уже предвидел масштабы катастрофы. Я встретил Жана Жироду, элегантного, простого и печального; хотя он был одним из руководителей министерства информации, его «Призыв к трудящимся Франции» подвергли цензуре. Как это странно, когда крупный писатель, член правительства хочет обратиться к «трудящимся»! В то же время один товарищ, добровольно отправившийся в армию и написавший в письме, что «счастлив сражаться за дело свободы и демократии», получил строгий выговор от своего капитана: «Мы сражаемся за Францию и ни за что другое!» Из книг в тот год больше всего обсуждали роман Ж. — П. Сартра «Тошнота», художественный анализ одного случая невроза. Точное название.