От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [131]

Разгром в Испании вызвал во Франции настоящую моральную катастрофу, незаметную для поверхностного наблюдателя, неоспоримую для посвященных. Самое животворное из социалистических чувств, чувство благородного гуманизма, за несколько месяцев почти полностью угасло. Сотни тысяч беженцев устремлялись за Пиренеи, их встречала жандармерия, потрошила чемоданы и бесцеремонно препровождала в неописуемые концлагеря. ВКТ, достаточно богатая, не помышляла о том, чтобы выделить немного денег из своих фондов и прийти на помощь этому потоку героев и жертв. Правительство, раздираемое разногласиями, президенты — этот пост переходил от Леона Блюма к Даладье, от Даладье к Рейно и обратно — склонялись вправо, один за другим принимая безжалостные законы против беженцев (которые именно по этой причине никогда не применялись со всей строгостью). Массы просто молча отворачивались от побежденных и их проблем. В сущности, беженцев было бы нетрудно вернуть в нормальную жизнь, поселить в тех районах страны, где население сокращалось, принять в семьи детей и молодежь — и даже сформировать из них одну — две элитных дивизии для укрепления Франции. Ни одна из этих идей никому не пришла в голову.

Я видел, как работал психологический механизм отторжения. Благополучные и самодовольные люди отворачивались от страданий. Живущие под угрозой отворачивались от потерпевших поражение в тяжелой борьбе. Считали, что побежденным испанцам так и надо. Товарищи, которые поначалу хорошо их принимали, избавлялись от них с каким — то непонятным ожесточением. Позднее, на дорогах побежденной Франции, я услышу, как замечательные люди с презрением говорят об «испанских беженцах». [Я мог бы подтвердить фактами каждую написанную мной строку. К чему? В нашем профсоюзе типографских корректоров были беженцы разных национальностей, умиравшие от голода, и их сотоварищи давали им работу один — два раза в неделю, в результате бесконечных настойчивых просьб, в то время как большинство членов профсоюза ни в чем не испытывало нужды. Мне пришлось несколько месяцев добиваться выплаты нищенского пособия в 300 франков семидесятилетнему старику, умиравшему в нищете в лагере, одному из основателей НКТ Хосе Негре; обращался к «Ветеранам ВКТ», говорил с Жуо — напрасно. Я не узнавал милых старых друзей, которых знавал полными благородных порывов — между нами прошла трещина. О чем говорить?

В большой политике такое состояние духа отразил Мюнхен. Это была капитуляция перед нацистской силой, предательство союзной Чехословакии, предательство по отношению к СССР. Я знал, что реакционные, но честные, на мой взгляд, французские политики, возвратившись из Берлина, приглашали рабочих активистов, чтобы сказать им, что они боятся за Францию — и что нужен мир, мир любой ценой, иначе наступит катастрофа.] (Отрывок в квадратных скобках восстановлен во французском издании "Воспоминаний" по первоначальной рукописи Сержа.)

Факт, что огромное большинство населения с несказанным облегчением восприняло низкое предательство в Мюнхене. Даладье, вернувшийся после переговоров с Чембер — леном, Гитлером и Муссолини, с по обыкновению мрачным выражением лица — на всех фотографиях у него отяжелевшее и скорбное лицо главы правительства, распоряжающегося на похоронах своего режима, — был изумлен восторженным приемом: он ожидал, что будет освистан.

Признаю, что Мюнхен и мне принес облегчение. Было очевидно — французский народ в этот период упадка бороться не мог. Если он не боролся за спасение Испанской республики, если он позволил невмешательству обернуться кровавым фарсом, то можно ли было на другой день после столь тяжкого разочарования требовать от него идти воевать ради далекой Чехословакии? Отныне ему понадобятся годы, новый прилив сил, чтобы полностью восстановить свой моральный дух.

В рабочем движении упадок с особой силой проявляется в разброде. Когда все ценности поставлены под сомнение, напряженность делает меньшинство нетерпимым, в то время как большинство дезориентировано. На Руайян — ском съезде Социалистическая партия раскололась. По — глупому затравленная дисциплинарными мерами Поля Фора революционная левая, вдохновителем который был Марсо Пивер, ушла, чтобы создать Рабоче — крестьянскую социалистическую партию. Таким образом она утратила связь с трехсоттысячной партией, замкнулась в кругу нескольких тысяч единомышленников, положила начало революционному движению именно в тот момент, когда упавший духом рабочий класс замыкался в себе. Руайян — ский раскол ослабил социалистов и породил еще одну нежизнеспособную партию.

Численность профсоюзов падала. Идеологии отрицания, пацифизм и антисталинизм, противостояли в них милитаризму и слепому просоветизму коммунистов. Я вынужден был порвать с крайне левым журналом, руководимым старым, обыкновенно здравомыслящим анархистом (Морисом Вюлленсом), потому что он под предлогом свободы дискуссий допускал апологию нацизма.

Именно в это время произошел мой разрыв с Троцким. Я не примыкал к троцкистскому движению, в котором уже не обнаруживал свойственного российской левой оппозиции стремления к обновлению социалистических идей, нравов и институтов. В странах, которые я знал — Бельгии, Голландии, Франции, Испании — крохотные партии IV Интернационала, раздираемые частыми расколами, а в Париже еще и дрязгами, составляли немощное и сектантское движение, которое, как мне казалось, не могло породить ни одной новой идеи. Только авторитет Старика и его непрерывный тяжкий труд поддерживали жизнь в этих группах, но плоды этого труда пропадали втуне. Сама идея создать Интернационал в тот момент, когда все международные социалистические организации терпели крах, в эпоху подъема реакции и безо всякой поддержки казалась мне бессмысленной. Я писал об этом Льву Давыдовичу. Кроме того, я расходился с ним по ряду важных вопросов истории революции; он отказывался признать, что большевистский ЦК несет огромную ответственность за ужасные кронштадтские события 1921 года; что последовавшие репрессии были ненужными и варварскими; что создание ЧК (впоследствии ГПУ) с ее методами тайной инквизиции было со стороны вождей революции большой ошибкой, несовместимой с духом социализма. Я признавал прозорливость и удивительную интуицию Троцкого в том, что касается проблем современной российской действительности. Когда он работал над «Преданной революцией», я добился, чтобы он включил в программу оппозиции требование свободы советских партий. Прозрения высокого ума смешивались в нем со схематическим большевизмом прошлых лет, в неизбежное возрождение которого во всех странах он верил. Мне была понятна его твердость последнего оставшегося в живых из поколения титанов, но, убежденный, что великие исторические традиции сохраняются лишь при постоянном обновлении, я считал, что в теперешнем мире социализм тоже должен обновиться, и это должно произойти за счет отказа от авторитарных традиций русского марксизма начала века. В пику Троцкому я вспоминаю его собственную удивительную по проницательности фразу, написанную в 1914 году: «Большевизм может быть хорошим инструментом завоевания власти, но затем он проявит свои контрреволюционные стороны…» ( Имеется в виду фраза из статьи Троцкого "Наши разногласия" (1909 г.): "… в то время как антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей силе уже теперь, антиреволюционные черты большевизма грозят огромной опасностью только в случае революционной победы". С позиций своей теории "перманентной революции" Троцкий в то время критиковал большевиков за стремление к "буржуазно — демократическому самоограничению пролетариата" после прихода к власти.) Единственная проблема, которую красная Россия 1917–1927 годов так и не сумела поставить — проблема свободы, единственная необходимая декларация, которую не приняло советское правительство — Декларация Прав Человека. Я излагал эти мысли в статьях, опубликованных в Париже и Нью — Йорке. Старик, используя привычные клише и к тому же не лучшим образом проинформированный своими адептами, более ограниченными, нежели проницательными, увидел в моих статьях лишь «проявление интеллигентского разочарования»… Мой ответ троцкистские издания печатать отказались. Я обнаружил у гонимых те же нравы, что у гонителей. Вполне естественно, что в борьбе перенимаются приемы противника; так русская революция вопреки себе самой сохранила некоторые гибельные традиции деспотизма, который поборола; оклеветанный, расстрелянный, истерзанный троцкизм время от времени являл менталитет, зеркально отражающий психологию своего губителя — сталинизма. Мне достаточно хорошо известна честность троцкистских активистов, чтобы понимать, что они сами от этого страдают. Но нельзя бороться против столь чудовищных социальных и психологических явлений и избежать при этом неприятных последствий. Нельзя безнаказанно цепляться за авторитарную доктрину, принадлежащую прошлому… Констатация этих явлений разрывала мне сердце, но при всем том я считаю, что отчаянная сила нескольких человек может порвать с удушающими традициями, воспротивиться гибельной заразе. Это тяжко, сложно, но это должно быть так.