От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [115]

— Да.

— Раковский идет дальше… Прочитайте его статью и, если вы под ней подпишитесь, мы вас освободим.

Прочитав статью, Бык без лишних слов попросил вернуть его в концлагерь… По истечении срока изоляции ГПУ выслало его к нам.

Борис Ильич Лаховицкий, московский рабочий, бывший начальник неграмотного штаба одной из партизанских армий, также похожий на древнеизраильского воина, весь в шрамах, упорно вел непрерывную борьбу с ГПУ, которое то лишало его работы, то предоставляло ее на таких условиях, что однажды он заявил начальнику особого отдела: «Ваша игра мне ясна, уважаемый товарищ, готовите мне дельце о саботаже? Не так уж глупо! Попробуйте сами на швейной фабрике не пропустить брак, предупреждаю — брак там сплошной!» Мы выручали его как могли в моменты беспросветной нищеты. Но невозможно было защитить его от собственного, слишком боевого темперамента и периодически валившей с ног тропической лихорадки. Однажды я провел с ним целый день в холодном снегу возле разрушенного здания, в котором прежде хранили свои знамена и военные трофеи уральские казаки. Из зияющей черноты подвалов выскочили ребятишки: «Дяденьки! Там внизу трупы!» Мы спустились во мрак и при свете спичек обнаружили там молодого киргиза с раскроенным черепом и скорчившегося в глубине, в полярной тьме больного, скулившего, чтобы мы, остерегаясь вшей, близко не подходили. Мы добились, чтобы и того, и другого забрали. «А теперь пошли есть святую нашу картошечку! — весело сказал Лаховицкий. — Ведь люди при социализме должны быть крепкими и обладать хорошим аппетитом!» После нескольких стычек с особым отделом его, по истечении срока ссылки, отправили в Среднюю Азию, в «исправительно — трудовой лагерь»…

Алексей Семенович Санталов, пролетарий с Путиловского завода, в двадцать с небольшим лет участвовал во всех революциях в Петрограде. Грамотный и вдумчивый, неуклюжий с виду, он в любом цеху, где бы ни появлялся, становился защитником прав профсоюзов и трудового законодательства, и с ним считались. «До чего бесхребетны нынешние молодые пролетарии, — говорил он. — Лампочки электрической никогда раньше не видели, а чтобы догадаться потребовать сносного клозета, им понадобится лет десять!» ГПУ его уважало, но кончил он плохо. Слегка выпив по случаю очередной годовщины революции, Санталов зашел в рабочий клуб, он резко остановился перед портретом вождя и во всеуслышание заявил: «А все — таки у него лицо могильщика революции!» Его забрали, и больше мы его не видели.

Я пишу об этих людях, потому что благодарен им за то, что они были, и еще потому, что в них воплотилась эпоха. Вероятнее всего, никого из них уже нет в живых.

Ш.[1-378], профессор истории из Москвы, арестованный за то, что кому — то почудились намеки в его лекциях о французской Революции (Термидор!), был настолько тяжело болен, что мы потребовали от ГПУ его отправки в московскую клинику.

И мы добились своего. Он вернулся к нам слегка окрепшим и привез новости: Троцкий, о котором мы уже давно ничего не знали, создал IV Интернационал[2-378]. С какими же силами? с какими партиями? — спрашивали мы себя. От имени таинственных «товарищей», с которыми ему якобы удалось установить связь с больнице, Ш. предложил мне с Эльциным создать нелегальный комитет оппозиции. «Нужен лидер!» Мы сидели на крыльце моего дома, перед нами расстилалась степь. Я расспрашивал его о московских товарищах, пытаясь установить, о ком речь, смотрел ему прямо в глаза и думал: «А ведь ты, голубчик, провокатор!» Я объяснил ему, что даже в тюремных застенках мы являем собой принцип жизни и свободы, и нам нет никакой нужды создавать подпольные комитеты. Так что его затея провалилась, однако некоторое время спустя он был помилован. Я оказался прав. Если бы я его послушался, то наверняка в назначенный час получил бы пулю в затылок.

Зима 1934-35 годов выдалась очень тяжелой, хотя голод к новому году несколько отступил благодаря отмене хлебных карточек и восстановлению курса рубля, приравненного к одному кило черного хлеба. Жена, страдая приступами помутнения рассудка, давно уехала на лечение в Ленинград. Мы остались вдвоем с сыном, и ГПУ вдруг лишило меня куска хлеба. Денежный перевод из Парижа «пропал», несомненно, перехваченный. Я потребовал от ГПУ работы, и секретный отдел, не скрывая иронии, предложил мне место ночного сторожа, присовокупив, впрочем, что вряд ли я смогу получить разрешение на ношение оружия, поскольку это противоречит правилам. Я понял: или поступило указание перекрыть мне кислород, или кампания протеста, развернутая во Франции вокруг моего дела, разозлила Москву, и меня решили сломить. Пробуйте сколько угодно! Состояние духа у нас было превосходным. Мы увлеченно следили за боями в Астурии в октябре 1934 года; в разговорах с товарищами на берегу Урала или в лесу я предрекал революцию в Испании — и не ошибся. Победа народных масс на Западе могла спасти нас, вызвав в СССР ветер перемен. Это совпадало со слухами о политической амнистии; гепеушники говорили нам, будто Троцкий ходатайствовал о возвращении, обещая заявить о подчинении ЦК. Позднее я узнал, что Лозовский таким же образом объявил моим товарищам в Париже о моей готовности изъявить покорность и окончании в этой связи «дела Виктора Сержа». Раковский сдался, но нас это не смущало. Мы говорили себе: «Стареет — попался на классический трюк: его ознакомили с конфиденциальными документами о надвигающейся войне…» Между тем ГПУ оставило без работы большинство товарищей.