От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [109]

Я уделяю столько вниманию своему следствию лишь потому, что позднее оно позволило мне во многом понять механизмы фабрикации больших процессов.

Через ночную Москву, одного в отсеке тюремной машины, меня перевезли в старую Бутырскую тюрьму, город в городе, и поместили в светлую и пустую камеру. Там за чтением книг я спокойно провел два или три дня, думая, что увижу на своем веку еще немало тюрем. Затем мне велели спуститься вниз и заперли в похожей на ванную камере, с зелеными кафельными стенами, расположенной в конце широкого коридора. Молодой московский жулик, временной составивший мне компанию, рассказал мне, что его отца и брата наверняка расстреляли, но он — то спасся, ах! такое сложное дело. Я прислушивался к шагам в коридоре. Вдруг в камеру ворвался офицер ГПУ с листочком бумаги в руке. «Прочтите и распишитесь!» Прочел: «Контрреволюционные происки. Приговорен Особым совещанием к трем годам высылки в Оренбург…» Я подписал со смешанным чувством гнева и радости. Гнева — от бессилия, а радости оттого, что ссылка — это все — таки вольный воздух, свободное небо над головой.

В вестибюле формировалось что — то вроде этапа ссыльных. Я встретил там девушку и молодого интеллигента с крупными чертами лица, который, пожав мне руку, отрекомендовался: «Соловьян». Он все время повторял: «Я не принадлежу ни к какой оппозиции. Сторонник генеральной линии…» «Всего вам хорошего с генеральной линией», — сказал я ему. В открытом авто нас с девушкой и сопровождающими привезли на вокзал. Прощай, Москва! Город, залитый весенним солнцем, был прекрасен. Девушка оказалась московской работницей, левой оппозиционеркой, высылаемой на Волгу. От нее я узнал новости о товарищах, сидевших в женской тюрьме. Они поделилась со мной своими сокровищами: плиткой прессованного чая, двадцатью рублями. И все шептала: «Ах! Это вы Серго, Серго, за которого мы так боялись. Мы думали, что вы попадете в тюрьму на долгие годы». На маленькой станции где — то в Татарии мы обнялись на прощание.

Охраняли купе несколько стрелков ГПУ; сидевший напротив меня их начальник, глупый и весьма элегантный позер, украшенный великолепным пенсне с прямоугольными, по последней моде, стеклами, начинал разговоры о политике, но я переводил их на беседы о погоде. Мимо поезда бежали русские деревни. Было у меня чудное мгновенье в полном соловьиными трелями лесу на берегу Волги. Самару (Куйбышев) я пересек под утро, шагая по спящим в розовом свете улицам под прицелом стрелка, готового открыть огонь при попытке к бегству… В местном ГПУ, под душем — какая благодать! — я встретил высокого истощенного бородача, бодро вертевшегося под струями горячей воды. «Это кто такой интеллигентный?» — весело спросил он. И добавил: «Я — правый коммунист, секретарь Н-ского райкома Сталинградской области, участник Гражданской войны Иван Егорыч Бобров». Представился в свою очередь и я. Беспощадно правдивый доклад о коллективизации в его районе дорого ему обошелся: Бобров едва не умер от голода в тюремном подвале — из тридцати его сокамерников десять находились на грани гибели. Теперь он тоже направлялся в Оренбург. Наша долгая дружба началась в комфортабельном застенке, всю меблировку которого составляли лишь кучи соломы.

На другой день десять бойцов особой кавалерии ГПУ, звеня шпорами по мостовой, проводили нас на вокзал и там, среди народа, взяли в кольцо. Я с любопытством изучал свое изображение в зеркальном витраже дверей: дикая, всклокоченная, черная с проседью борода, кожаная на меху шуба в разгар лета. Худой как пугало Бобров, в продранной на локтях гимнастерке, в брюках с бахромой и дырами на коленях превосходно разыгрывал из себя бродягу. А глаза наши радостно и лихорадочно блестели. Люди посматривали на нас сочувственно. Какая — то крестьянка, спросив позволения у конвоиров, угостила нас коржиками. Отменные были коржики. Старшина конвоя, двадцатилетний русый атлет, разоткровенничался. Служил он на пересылке. «Жизнь, граждане, как на фронте! Никакой возможности жениться. Возвращаюсь с Сахалина, пора на Камчатку с другой партией. И так без конца. А неприятностей сколько! В Сибири на стоянке навешиваю замки на вагоны и говорю ребятам: посмотрим, нет ли в округе красивых девок, а тут мне приносят пакет, который дожидался на станции: расстрелять такого — то! У меня три часа на выполнение приказа, надо сыскать место, чтобы никто ничего не заметил; отвожу я моего типа в сторонку, в кустики, он начинает чего — то соображать, падает на землю, приходится без подготовки всадить ему пулю в голову и закопать, пока темно, тем более что никто ничего не узнает…» Этот исполнительный молодой коммунист украл из нашего пайка сахар и селедку.

Оренбург на Урал — реке — степная столица, затерянная под чудными небесами, между Куйбышевым и Ташкентом. Город расположен на географической границе Европы и Азии, но относится к Азии. До 1925 года он был столицей независимой Республики казахов (или киргизов), среднеазиатского кочевого народа тюркского происхождения, мусульман — суннитов, до сих пор разделенного на три большие орды. Затем Казахстан стал одной из одиннадцати федеративных республик СССР, и столица была перенесена в Алма — Ату. При старом порядке Оренбург, торговый центр богатых скотом степей, был богатым городом, украшенным пятнадцатью православными храмами и несколькими крупными мечетями. В гражданскую здешний рабочий класс вел легендарную — отмеченную страшной резней бедноты — борьбу против казачьего атамана генерала Дутова. При НЭПе, благодаря степи — кормилице, город вновь обрел зажиточное благополучие. В июне 1933‑го, когда прибыли мы, здесь царили неописуемый голод, упадок и разруха.