От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [110]

Растительности почти никакой, зато на другом берегу Урала свежий, серебрящийся листвой лес. Невысокие пригожие деревенские домики. По улицам печально несли поклажу большие отощавшие верблюды. Две центральных, европейского вида улицы, Советская и Кооперативная, несколько горделивых зданий в стиле ампир с массивными белыми колоннами, какие в свое время повсеместно возводили генерал — губернаторы. Недавно были разрушены все церкви, кроме одной, в казачьем пригороде Форштадт (Оренпосад). Руины взорванного кафедрального собора живописной грудой возвышались посреди площади. Не пощадили старинную белую церквушку на высоком берегу над рекой, помнившую пугачевский бунт (1775 г.). Все духовенство было сослано на север, культ отправлялся нелегально. Синагогу закрыли или разрушили; ввиду отсутствия кошерного мясника евреи перестали есть мясо. Мечетей, напротив, не тронули, чтобы не озлоблять мусульманские массы, с которыми власть и без того имела достаточно трений. Самая красивая мечеть была преобразована в высшую киргизскую школу. Одна — две православных церкви с проломленными, лишенными крестов куполами служили товарными складами для кооперации, но склады эти пустовали. Пустовали обширный, некогда ломившийся от товаров базар и караван — сарай. Рядом с руинами, казармами и военными училищами начинал расти новый город. Кавалерия, танковые части, авиация — Оренбург наполнялся молодыми, хорошо одетыми, сытыми мужчинами. В ближних степях — многочисленные аэродромы, новенькие краснокирпичные здания заняла авиашкола. На улице в глаза бросались молодые, одетые в яркие шелка полнощекие женщины, жены авиаторов. Советская торговля умирала, в магазинах невозможно было найти ни мануфактуры, ни бумаги, ни обуви, ни съестного. За три проведенных мною в Оренбурге года город не получал обуви, если не считать закрытый кооператив партии и ГПУ. В городе были вузы, готовившие агрономов, ветеринаров, учителей; швейная фабрика, железнодорожные ремонтные мастерские, несколько переполненных тюрем, небольшой концлагерь. Из окна своего дома я не раз видел людей в лохмотьях, преимущественно босиком, идущих в окружении стрелков с оружием наизготовку и сторожевых собак. То были бригады заключенных Управления исправительно — трудовых лагерей, мы с горечью называли их «бригадами энтузиастов», потому что некоторые из них сами именовали себя так и участвовали «социалистическом трудовом соревновании». Огромный убогий рынок выходил за пределы города, в степь, между мусульманским кладбищем, обжитым беспризорниками и жульем, мрачной швейной фабрикой, кавалерийским училищем, родильным домом и пыльными далями.

ГПУ выдало нам хлебные карточки на месяц (какое богатство!). Выход за город, кроме прогулки в лес, воспрещен; а в остальном — устраивайтесь, как сумеете, однако для оформления на работу необходимо наше разрешение.

Мы увидели бесконечное и необычайно ясное небо. И сам город, палимый солнцем, трогательный, симпатичный, изнемогающий от жары, нужды и пыли. Сходив к парикмахеру, мы вернули себе цивильный вид; какой — то смуглый парнишка стянул у меня последние три рубля; мы заложили в ломбард за восемьдесят рублей мое кожаное на меху пальто, и испытание голодом началось. Комната в Доме крестьянина стоила два рубля за ночлег на простынях настолько засаленных, что я, едва глянув на них при свете спички, предпочел спать не раздеваясь. При Доме крестьянина был широкий четырехугольный двор, запруженный повозками, лошадьми, верблюдами и кочевниками, которые спали здесь целыми семьями в кошмах возле своих животных. В ласковой свежести голубовато — розового утра мне открылась трогательная картина: киргизские семьи вставали, точнее, безмолвно садились на корточки и занимались своим утренним туалетом. Ветхозаветные старцы, мадонны с монгольскими глазами, кормящие своих младенцев, разновозрастные дети, сосредоточенно ищущие вшей, щелкающие их зубами и, казалось, приговаривающие при этом: «Ты ешь меня, а я ем тебя». Шеренга азиатов, присев на корточки, отправляла надобности в отхожем месте, и я видел, что многие из них испражняются кровью. Заплата на заплате. И во всей этой сутолоке — стройные юные девы, чьи правильные профили напоминали совершенную красоту то ли древнеизраильских, то ли персидских царевен.

С улицы послышались громкие крики, и в дверь забарабанили. «Отворяй поживей, Виктор Львович». Таща на плечах две большие буханки черного хлеба, по четыре кило каждая, возвращался из булочной Бобров. Его окружала туча голодных ребятишек, прыгавших за хлебом как воробьи, цеплявшихся за одежду с мольбой: «Кусочек, дяденька, хоть кусочек!» Они были почти голые. Мы бросили им довески, над которыми они устроили кучу малу. Неожиданно вошла босоногая прислуга, неся кипяток для чая. Улучив момент наедине, она сказала мне, смеясь глазами: «Если дашь фунт хлеба, я тебя после позову… И знаешь, гражданин, честно тебе говорю, у меня сифилиса нет!» Мы с Бобровым решили отлучаться только по очереди, чтобы не прокараулить хлеб.

Жилье мы сняли в крестьянском, прежде зажиточном и еще чистом доме, у вдовы командира пролетарской артиллерии, который в 1918 году выиграл здесь достопамятное сражение… Во дворе играли два необычайно живых мальчугана семи и девяти лет. Я угостил младшего остатком сахара. Он насыпал белый песок в руку, долго рассматривал, наконец, вымолвил: «Это не соль? Это что, едят?» Я подтвердил, он попробовал и тотчас же выплюнул сахар, скорчив гримасу: «Фу, горько, фу, дрянь!» Я понял, что он никогда не пробовал сахару. Хлебный запас мы пустили на сухари. Мальцы, проворные и шкодливые, как обезьяны, забрались в наше отсутствие на крышу, оттуда по чердачной лестнице к нам, нашли самые хитрые заначки и сожрали наши сухари. Мы необдуманно пожаловались вдове, и дом огласился душераздирающими воплями. Мать лупцевала детей нещадно и, в ответ на наше заступничество, объяснила: «Они и дома устраивают то же самое! Пускай идут воровать на рынок!» Через несколько дней старший парнишка сам хлестал младшего за новую кражу.