От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [107]

«Прошу прощения. Я исключен. Ходатайства о восстановлении не подавал. Я уже не связан партийной дисциплиной…»

Богин: «Прискорбно, что вы — формалист».

Я: «Я хочу знать, в чем меня обвиняют, чтобы опровергнуть обвинение. С точки зрения советского закона меня не в чем упрекнуть».

Богин: «Какой формализм! Вы что, хотите, чтобы я раскрыл карты?»

Я: «Мы что, в карты играем?»

Наконец он объявил, что у меня найдены документы, исходящие от Троцкого. «Неправда», — ответил я. Относительно моих посещений Александры Бронштейн мы поспорили о количестве нанесенных визитов.

— Признайтесь, вы же говорили с ней об оппозиции!

— Нет. Только о здоровье и литературе.

— Вы поддерживаете связь с контрреволюционером Андресом Нином?

— Да, по почте, мы обмениваемся открытками. Нин — революционер не в пример прочим, разве вы не знаете, что он в Альхесирасской тюрьме?

Богин предложил мне папиросу и объяснил, что мой образ мыслей явно и неисправимо контрреволюционный, и это для меня чрезвычайно неблагоприятно. Я прервал:

— Ваши слова следует понимать как угрозу расстрелять меня?

— Ну что вы! — вскричал он. — Но вы же сами себя губите! Ваше единственное спасение — изменить поведение и во всем признаться. Подумайте над этим.

Я вернулся в камеру к четырем утра.

Несколько ночных бесед в том же духе ни к чему не привели. Я лишь узнал, что меня хотели связать с неким Соловьяном, совершенно мне неизвестным. Это озадачило и встревожило: в дальнейшем могли последовать любые козни.

Электрическая сигнализация так живо играла при моем приближении, что по пути на допросы я не видел никого, кроме своего сопровождающего. Как — то ночью мне показалось, что надзиратели следят за мной особенно внимательно. Возвращаясь на заре, я застал их столпившимися у конторки при входе, в их глазах мне почудилась некая сердечность, а тот, кто меня обыскивал, даже попытался дружелюбно пошутить… Позже я узнал, что в ту ночь казнили тридцать пять специалистов в области земледелия, включая Вольфа, Коннора, Коварского — всю руководящую верхушку, многих видных коммунистов. Как и я, они проследовали теми же коридорами, точно так же вызванные «на допрос», и служба охраны знала только одно: расстреливают где — то внизу, в подвалах. Несомненно, они считали, что меня ожидает та же участь — и глядели на меня с нескрываемым участием. Мое возвращение поразило охрану, они были даже рады увидеть человека, вернувшегося невредимым с последнего «допроса». По пути к следователю и обратно мне случалось видеть зияющий вход в резко освещенный цементный коридор на первом этаже. Не это ли были врата в последний путь?

Внезапно, в следствии произошел крутой поворот, и я ясно почувствовал опасность. Вызванный средь бела дня, я попал к высокопоставленному лицу; в худом, седом, морщинистом человеке с маленькой головкой на птичьей шее и тонкими губами на равнодушном лице я узнал Рутковского, следователя по особо важным делам, связанным с оппозицией, близкого сотрудника начальника отдела Молчанова, члена Особого совещания. (Молчанова расстреляли после процесса Ягоды, в 1938 году.) Рутковский был высокомерен и зол.

«Вижу, что враг вы неисправимый. Вы губите себя. Вас ждут годы тюрьмы. Вы — глава троцкистского заговора. Мы знаем все. Я хочу спасти вас, вам же вопреки. Это последняя попытка».

Леденящее начало. Мне необходимо было выиграть время, и я прервал его: «Меня мучит жажда. Вы не могли бы распорядиться насчет воды?» Графина в кабинете не было. Рутковскому пришлось встать и позвать кого — то. Я собрался с мыслями, и весь эффект пропал. Он продолжил:

«Итак, я пытаюсь спасти вас. Многого не жду, потому что знаю вас. Сейчас я ознакомлю вас с полными признаниями вашей свояченицы и секретаря Аниты Русаковой[1-355]. Вы только скажете, что это правда — и подпишите. Я больше ни о чем не стану спрашивать, дело будет закрыто. Это улучшит ваше положение, а я постараюсь добиться снисхождения к вам Совещания».

Значит, арестовали Аниту Русакову! Она писала под мою диктовку кое — какие переводы. Юная, аполитическая, влюбленная лишь в музыку девушка, невинная, как младенец…

«Слушаю вас», — сказал я.

Рутковский начал читать, и меня охватил ужас. Это был какой — то бред. Анита рассказала, будто я поручал ей доставку пакетов по совершенно незнакомым мне адресам, людям, о которых не имел ни малейшего понятия, в частности, некоему Соловьяну, проживавшему в «военном городке». Это нагромождение наветов вкупе с адресом «военного городка» вмиг открыли мне глаза. Значит, меня собрались расстрелять! Значит, Аниту пытали, чтобы заставить лгать. Значит, она погибла вместе со мной. Я взорвался:

— Довольно! Ни строчки больше. Вы читаете гнусную фальшивку, в каждой строчке — ложь. Что вы сделали с этим ребенком, чтобы она так лгала?!

Я был вне себя и чувствовал, что веду себя правильно, что церемониться больше не имеет смысла. Пусть лучше просто расстреляют!

Инквизитор напустил на себя сердитый вид, а может, и впрямь рассердился:

— Вы отдаете себе отчет, что оскорбляете меня? И что это тоже серьезно?

— Дайте мне успокоиться, и я вам отвечу… Из уважения к самому себе, из уважения к вам, из уважения к этому месту я отказываюсь слушать еще хотя бы строчку из этих лживых показаний и требую очной ставки с Анитой Русаковой.