От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [105]

Это дитя улицы и нужды. Выбился он сам, стал учителем, начал писать незамысловатые стихи — они показались мне полными очарования — потому что ему приятен вид волнующихся нив и бега облаков поверх земных красот, и кущ лесных, и далей в лунном свете. «Крестьянский поэт, понимаете?» С парой — тройкой друзей он издавал в Детском Селе рукописный журнал, в чем усмотрели подрывные намерения. Почему, спросили его, в ваших стихах нет даже намека на коллективизацию? Значит, вы против нее? Хуже всего оказалось то, что он принадлежал к литературному — отнюдь не подпольному — кружку под руководством философа Иванова — Разумника, бывшего левого эсера… Так я узнаю, что мой друг Иванов — Разумник, великий идеалист, пытливый ум, тоже в тюрьме. «Почитайте еще свои стихи, товарищ поэт, по — моему, они очень хороши…» С горящим взором, зябко кутая овчиной плечи и тонкую шею, он вполголоса декламирует. На заре мы засыпаем, чтобы никогда не забыть эту ночь.

На другой день меня отправили в Москву в обычном пассажирском купе в сопровождении двух агентов ГПУ, ведущих себя по — товарищески вежливо: один в штатском, второй в форме без знаков различия. Перевод мой указывал на серьезность дела. Но какого дела? Мне нечего было поставить в вину, кроме нескрываемого многолетнего инакомыслия, с которым легко было бы разобраться на месте. Воистину, на пустом месте можно нагородить все что угодно. Мне вспомнился визит провокатора[1-348]. Кроме того, думал я, могли перехватить послание к парижским друзьям. Это было бы весьма серьезно, но за какие слова могли зацепиться для обоснования тяжкого обвинения? Лицам, состоявшим в переписке с иностранцами, часто вменялся в вину шпионаж (высшая мера). Я писал: «Иногда спрашиваю себя, что, если, в конечном счете, нас так или иначе уничтожат, ведь способов осуществить это множество…» Чем не преступнейшая дискредитация режима? Но письмо это должно быть опубликовано лишь в случае, если я сгину. Кажется, нашел! В том же письме были такие строчки: «А ложь, которой мы дышим, как воздухом! На днях вся печать провозгласила, что выполнение пятилетнего плана привело к повышению заработной платы на 68 %… Но одновременно с этим повышением номинальной зарплаты рубль упал раз в тридцать…» В глазах Особого совещания такое могло бы стать основанием для обвинения в «экономическом шпионаже». Короче, в Москву я прибыл в довольно тревожном состоянии, но полным решимости держаться непреклонно.

Меня незамедлительно препроводили на Лубянку, огромное здание в купеческом стиле прошлого века на площади Дзержинского. По истечении часа я очутился в крохотной, ярко освещенной, вероятно, подвальной камере без окон в компании грузного рабочего с волевым подбородком, отрекомендовавшегося бывшим шофером ГПУ. Арестован он был за то, что присутствовал при чтении контрреволюционной листовки и не поспешил донести. Душный, два на два метра бокс, в котором мы находились, наводил на него тоску. В конце концов он сообщил мне, что именно здесь осужденные на смерть ожидают отправки на казнь… К трем часам утра в перегретой дыханием камере нас собралось с десяток… Некоторые сидели на двух кроватях с железными сетками, другие на прохладной плитке под ними, остальные жались к двери. У меня болели голова и сердце. Друг другу мы демонстрировали сугубую предупредительность, сдобренную юмором висельников. Вспоминаю, как развеселил всех один старый еврей, арестованный, по его словам, ровно год назад. Теперь ему вменяли в вину посредничество (небескорыстное) при перепродаже печатной машинки одной конторой другой. «Так нет же доказательств, — говорил он невинно, — да и вообще, все это неправда; только существует двойная бухгалтерия. И вы хотите, чтобы я это объяснял?» Наш маленький уголок ада разразился беззлобным смехом. Поступивший последним был самым симпатичным: шестидесятилетний сибирский интеллигент, крепкий, подтянутый, бодрый. Я завязал с ним разговор, и, узнав, что я оппозиционер, он, давясь хохотом, рассказал про дело, которое привело его из Иркутска в Москву, и в благополучном исходе которого он не сомневался. В далеком сибирском краю в связи с голодом и эпизоотией против агрономов, ветеринаров и инженеров возбудили дело о контрреволюционном саботаже. От них требовали противоречивших здравому смыслу признаний. Он лично упорствовал несколько месяцев в голоде, холоде и изоляции; потом уступил в обмен на обещание улучшить режим заключения и признал все, что от него хотели. После этого его перевели в теплую камеру, разрешили получение передач и свидания с женой, обещали, ввиду раскаяния, ходатайствовать о снисхождении перед Особым совещанием. «И ведь надо же! Мы признали столько всякой чуши, что в Москве этому не поверили, запросили дело и, поскольку дело — то выглядит сногсшибательно, вызвали нас, двоих главных обвиняемых вместе со следователем, чтобы разобраться уже здесь! Месяц ехали, и с нами следователь, почувствовал, что он в наших руках, испугался и всю дорогу всячески нас ублажал…»

Через несколько часов, поутру, я вошел в просторную комнату на первом этаже, похожую на лагерь потерпевших кораблекрушение. Здесь в неопределенном ожидании коротали дни и недели человек пятнадцать. У некоторых были тюфяки, прочие спали на цементе. Атмосфера была пропитана тревогой, смешанной с напускной бодростью. У окна стоял молодой красноармеец и безостановочно вслух разговаривал сам с собой, отчетливо слышалась одна фраза, которую он твердил упрямо, сопровождая отборным матом: «Что ж! Пусть меня расстреляют». Я подыскал себе место и спросил: «Граждане! Может ли кто из вас одолжить мне мешок, чемодан или что — нибудь под голову?» Одетый по — сибирски здоровенный детина с испещренным оспой лицом дал мне обернутый рушником портфель, и сам перебрался по соседству, представившись: «Н., профессор агрономии из Иркутска…» «Ах! — сказал я. — Не вашего ли товарища я только что встретил?» Это был второй великий злодей из жуткого дела о контрреволюционном саботаже, рассказ о котором я недавно выслушал. Профессор Н., так же бодро настроенный, как и его коллега, охотно сообщил мне дополнительные подробности… По его мнению, все должно вскоре измениться, и следователи окажутся в камере на месте вчерашних обвиняемых. В разговор вмешался еще один агроном, москвич, очень хорошо одетый, с невыносимой тоской в глазах. Арестованный накануне, он не мог сдержать волнения: ГПУ взяло все руководство наркомата земледелия, и его, «беспартийного специалиста», это впечатляло больше всего — коммунисты — начальники сейчас находились где — то в этой же тюрьме, среди них и замнаркома Вольф, и Конар, и Коварский! Ему казалось, что почва уходит из — под ног.