От Ренессанса до эпохи Просвещения - [141]

Что касается истории этих образов, то она имеет преимущественно религиозный характер, хотя, конечно, стоит напомнить об их отдаленном сродстве с гибридными существами из древних мифологий. Обезображенные, диспропорциональные черты, гибридное человеческое тело, изображаемое обнаженным, закрепились в средневековой христианизированной фигуре черта. Монстр остается признаком мирового хаоса, близким к природным бедствиям: все это знамения гнева Господня, напоминание о том, что вызвавший его грех должен быть искуплен[1039]. Таков урок, который преподается в этих листках: монстры — свидетельство божественного осуждения страстей, незаконных связей, роскоши, праздности, игры, ереси. Они напоминают о необходимости покаяния, смирения и праведного образа жизни. Перед нами светская и печатная разновидность христианской проповеди, использующей так называемые «примеры» (exempla), которая была унаследована от средневековой церковной традиции и полагалась на угрозы и страх. В этом, собственно говоря, состоит историческое измерение этих вымыслов — инструментов изобличения протестантизма, христианизации нравов, завоевания или отвоевания душ. Чем и объясняется их многочисленность в рассматриваемый нами период, время религиозных войн и наступления католической Контрреформации.

Странную фигуру представляет монструозное тело классической эпохи: с какой стороны ни взглянуть, уродства и повреждения тела, по–видимому, отсылают к образам порядка и разума. История тератологии XVI–XVII веков говорит о «расколдовании» монстров и рационализации их репрезентаций, народная литература наделяет их удивительно неизменными и устойчивыми качествами, политическая история использует их как подспорье для поддержания религиозного и социального порядка. Однако эта упорядоченность обманчива: монстр остается носителем общего смятения, провоцирует неуемное любопытство, без конца ускользает от попыток заточить его в дискурсивные или визуальные рамки. Таким образом, в желании классической эпохи подчинить монстров некоему порядку надо видеть важный исторический этап длительного подавления того, что, в пределах монструозного тела, свидетельствует о невозможности как ассимиляции, так и репрезентации нечеловеческого.

ГЛАВА IX Тело короля

Жорж Вигарелло

Удивляться ли тому, что при монархическом правлении тело короля становится предметом лестных описаний? Статус традиционно нуждается в физическом эквиваленте, почитание приукрашает свой объект. Средневековые тексты превосходно умели представлять как образцовые «физиономию» и «дородность» короля, гиперболизировать внешние данные. «Походка его отличалась благородством, голос мужественностью и звучностью»[1040], — пишет Кристина Пизанская о Карле V; «велик телом и могуч членами»[1041], — так отзывается Фруассар об окситанском правителе Гастоне де Фуа. Охват и рост, сила и красота систематически фигурируют в знаменитом портрете Карла V Кристины Пизанской: «Он обладал высоким и прекрасно сложенным торсом, широкими прекрасно очерченными плечами, тонкой талией. У него были крупные руки и пропорциональные члены. Лицом он был прекрасен. <…> …высокий и широкий лоб, густые брови, хороший разрез глаз»[1042]. Три века спустя «Французская газета» или «Галантный Меркурий» постоянно ссылаются на исключительные качества короля, подчеркивая, что у него «столь велик запас здоровья, что он в совершенстве владеет всеми телесными и умственными упражнениями, каждого из которых с лихвой хватило бы любому другому»[1043]. Уже ребенком он был «велик телом, крупен костями и мускулист»[1044]. Падения с лошади, болезни и несчастные случаи не могут поколебать эту необычайную крепость, эту бодрость; физические черты служат залогом силы и воли: «Видя, что его конь падает, [он] спрыгнул на правый бок, причем с такой ловкостью, что оказался на ногах без малейшего неудобства»[1045]. Король должен возвышаться над подданными, и один из способов — неизбежная идеализация его тела.

Однако это преимущество оставалось бы поверхностным, если бы его не подкрепляли другие преимущества — те, что даются кровью и коронацией. Таинственная сила преображает короля в «представителя Христа в государстве»[1046], когда в момент помазания на царство «благородный дофин» превращается в «благородного короля»[1047], что подчеркивает как его личную, так и статусную исключительность. Эта совокупность отличий делает его бесподобным, оскорблением королевского величия считаются даже поступки, превращающие «подданных в товарищей правящего государя»[1048]. Долгое время эти отличия имеют физическую составляющую, телесные индикаторы помогают лучше понять, яснее представить себе смутную силу власти, эту особую эманацию, проявляющуюся, например, в излечении золотухи после коронационной церемонии: «Король руки на тебя возлагает, Господь от недуга тебя исцеляет». Это физическое действие почти зримо демонстрирует силу монарха, его почти божественное вмешательство, меняющее ход вещей одним прикосновением тела к телу.

Телесный характер имеет и репрезентация власти и ее функций, места короля в общем устройстве государства: он — «глава своего королевства»