От рассвета до полудня - [131]
— Этим сейчас в жены не заманивают, — говорит старуха.
— У нас, милый друг, своего этого вдоволь, — говорит желтенькая бабенка. — А то — дом под шифером. Удивил чем. — Она толкает локтем подружку, и они весело смеются. Смеется и старуха в модном синтетическом реглане.
— Ох, уморил, — говорит она, вытирая слезы со щек одной лишь рукой, а другой продолжая цепко держать пол-литра со святой водой и с бумажной затычкой. — Так один и живешь?
— Благоденствую, а не живу.
— Оно и видать, — брезгливо сморщась и оглядев его с ног до головы, говорит старуха. — С чего ж тогда жена от тебя сбежала в Воркуту?
— Иго! Россия двести лет терпела иго, а моя башкирка тридцати лет совместной жизни не выдержала. И еще пьянью и балаболкой обозвала. Честное слово, не вру, кого хоть спроси. Бескультурье потому что. Дочери тоже, зять Сапелкин, майор. Ты, говорят, отсталый элемент. Тебя, говорят, в музее как экспонат надо показывать. А какой я отсталый экспонат, когда все они три образование получили и зять Сапелкин академию военную кончает? А сам я, если на то пошло, даже раньше того же зятя Сапелкина, майора, про события узнаю. Они спят, а я включу приемник — трык! — и слушаю.
— Трык, трык, — говорит старуха. — Что же ты своих баб не сватаешь?
— Привозные лучше. Неизбалованные. Свои все про меня знают и не идут. Разборчивые. Трех сватал. Одной говорю: давай съедемся по-хорошему. Жить у меня, твой дом продадим, так она аж заикаться почала. А другую из фабричной малюсенькой коморки брал, благодетельствовал, так та только руками замахала, как все равно черт от ладана. Вот какие мои дела. И все потому, что про меня всяким слухам верют, хотя человек я тихий, тверезый, кого хошь спроси, и дом у меня справный, большой, под шифером…
Поезд замедлял свой нетерпеливый бег возле Ярославского вокзала. Веселые рязанские бабенки разом подхватились, затянули потуже узелки своих лихих платочков, стащили с полки чемоданчики и легкой, беспечной походочкой пошли к выходу. Тронулся следом за ними и мужичонка, бормоча:
— В командировки часто езжу, иной раз даже на все четыре дня, дочки живут отдельно, жена тоже развелась, майор Сапелкин… А я один, благодать святого духа, только дом больно холодный, зараза, с подполу спасу нет как несет-дует, истопить некому, холодина такая бывает, хоть в хоккей играй…
Старуха с сожалением поглядела в спину ему и сказала:
— Балаболка. Право слово, балаболка. Живет же такой бедный, жалкий, пустой человек. Никому на свете не нужный, ни для чего не пригодный, кроме командировок. Тьфу! — И, сплюнув в сердцах, принялась собираться к выходу, достав из-под лавки кошелку и заботливо устанавливая в нее пол-литровую бутылку с бумажной затычкой. Молодежный синтетический реглан поскрипывал и сиял на ней, как начищенный ваксой праздничный сапог.
Одиночество
В Апрелевке, при заводе, обитали ее сестры, тетки, дяди, а она жила совсем по другую сторону Москвы, на северо-востоке, где даже снег таял недели на две позже, чем в Апрелевке, и выпадал соответственно тоже много раньше, так что зима в том дачном поселке на северо-востоке от Москвы, невдалеке от Учинского водохранилища, была длиннее, свежее, ядренее.
В поселке, кроме трех сельповских магазинов, керосиновой лавки, библиотеки, почты и столовой с распродажей пива и вина из бочек, был еще клуб машиностроителей, проживавших в пятиэтажных домах вдоль железной дороги и работавших в Москве. Клуб большой, с комнатами для кружковой работы, артистическими уборными, с колоннами при входе и широкоэкранным стереофоническим кинозалом. Она заведовала этим клубом, была уже в годах, но стройна, весела, свежа, своенравна, а когда волнами укладывала русые волосы в парикмахерской — даже очень красива. Звали ее Валентиной Прокофьевной, а за глаза Валюшей.
Клуб посещали не только машиностроители, а и жители всего поселка, и Валюша была известна всем малым и каждому старому наравне с такими выдающимися личностями, как, например, председатель поселкового Совета, старый большевик, полковник в отставке Бирюков, или возчик дачной конторы Сашка Король, с утра до вечера разъезжавший по поселку на гнедом мерине, запряженном в телегу с автомобильными колесами, или участковый капитан милиции Карпов.
По вечерам в клубе показывали новейшие отечественные и заграничные кинобоевики, спевался хор, наяривал на домрах и балалайках струнный оркестр, колесили по ковру акробаты, шила и тачала, кому что по душе, школа кройки и шитья, и всюду был полный, строгий порядок, такой чинный, как в Большом театре или в Колонном зале Дома союзов. И вовсе не потому, что возле клуба каждый вечер дежурили дружинники и раза два-три в неделю, как бы мимоходом, к Валентине Прокофьевне заглядывал, помахивая офицерской сумкой, туго набитой всякой важной документацией, капитан милиции Карпов, а потому, что с нарушителями клубной дисциплины круче дружинников и участкового расправлялась сама Валюша.
Она была откровенна, груба, но тактична, гуманна и знала судьбы всех клубных завсегдатаев, как историю жизни избалованного всеобщим вниманием капризного слесаря-наладчика, тенора — солиста клубного хора Котика Фролова, так и какого-нибудь безусого подростка вроде Женьки Свиблова, у которого и судьбы-то еще никакой не было, а так просто, лишь самое обыкновенное маленькое начало жизненного пути.
