От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе - [16]

«Легенда» состоит из семи глав. Первая, вводная глава повести, подчеркнуто автобиографичная, обозначает романтическое противостояние двух миров: мира пошлой повседневности и несвободы, особенно остро ощущаемой повествователем-арестантом, и мира высокой духовности и самоотвержения, открывающегося ему на страницах старинного Жития. Но восхитивший молодого литератора сюжет весьма смело трансформируется им. Из шести «александрийских» глав «Легенды» лишь четыре (двучастная вторая, пятая, шестая и седьмая) могут быть сопоставлены с исходным агиографическим текстом. Как и Житие, созданное Симеоном Метафрастом, герценовская легенда имеет двух главных персонажей. В обоих случая первый из них – переодетая мужчиной кающаяся грешница. Но главное действующее лицо романного сюжета Жития – муж Феодоры, в герценовской обработке отступает на второй план. После развернутого описания его встречи с неузнанной им супругой, муж Феодоры исчезает из действия, чтобы появиться вновь лишь в самом конце, рыдающим над мертвым телом любимой (его дальнейшая судьба, равно как и судьба приемного сына Феодоры в повести никак не обозначены). Второе главное действующее лицо «Легенды» – игумен Октодекатского монастыря, едва упомянутый в исходном житийном тексте. Этот безыменный игумен наделен автобиографическими чертами еще в большей степени, нежели оскверненная соприкосновением с пошлостью жизни юная женщина (так трактует Герцен эпизод грехопадения Феодоры). С этим персонажем молодой писатель щедро делится обретенным им духовным опытом, именно ему доверяет свои заветные мысли о сущности христианства и его месте в современной жизни (изложение этих мыслей составляет главное содержание четвертой, центральной главы повести). Отношения игумена с «иноком Феодором», своим другом и единомышленником, о сокровенной тайне которого он и не подозревает, определяют подлинное движение сюжета «Легенды». Эта линия действия почти целиком домыслена светским автором.

Если духовный мир игумена очерчен вполне определенно, хотя и с романтической экзальтацией, то о внутренней жизни его «собеседника» в «Легенде» говорится лишь интригующими полунамеками. Симеон Метафраст прямо сообщал о переодевании Феодоры, отчего ее история лишь выигрывала в драматизме. Читателям «Легенды», напротив, предоставляется возможность самим догадаться, кто скрывается под обличием «инока Феодора». Не менее интригующе обрывает Герцен эпизод объяснения «Феодора» с влюбленной в него дочерью енатского игумена. Такая таинственность, вероятно, покажется, наивной современному читателю, тем более, что в уже упоминавшуюся центральную главу повести писатель вставил в виде подсказки богословский спор собеседников о природе женщины. Любопытно отметить, что и женофобия игумена, и осторожное заступничество за «дочерей Евы» «Феодора» подкрепляются аргументами одного и того же церковного авторитета – Иисуса Сирахова, словами которого, как уже говорилось, начинает свой рассказ о жизни Феодоры Метафраст.

Повесть «Легенда» – одна из первых встреч русских писателей Нового времени с миром православной агиографии[109]. Хотя текст ее обнаруживает несомненное внимание автора к первоисточнику, цитатами из которого завершаются шестая и седьмая главы, используемый писателем материал был слишком экзотичен для него. Гораздо увереннее чувствует себя А. И. Герцен в мире западноевропейской культуры. Тени двух ее гениальных представителей – И. В. Гете и Данте – проходят по страницам повести. Отсылкой к авторитету Гете оправдывает русский писатель свое внимание к старинному Житию. Одним из эпиграфов первой главы «Легенды» служит цитата из «Чистилища». Вдохновенная речь игумена в четвертой главе также сопровождается анахроничной авторской отсылкой к мысли великого флорентийца. Наконец, именно из первой песни «Божественной комедии» примчался на страницы повести «барс, lonza lеggiera», зверь весьма экзотичный для египетской пустыни, но отнюдь не случайный для тайного смысла переживаний видящего его «Феодора»[110]. Местами романтический текст Герцена напоминает собой искусный перевод некоего несуществующего западного оригинала. Сам молодой писатель отнесся к своему литературному опыту весьма критично, оставив попытки переработать повесть и не пытаясь ее опубликовать (ему, впрочем, польстило, что друзья пустили рукопись «Легенды» по Москве). Напечатана повесть была лишь в 1881 г., уже после смерти ее создателя.

Житие Марии Египетской (1 апреля), положенное в основу незавершенной поэмы И. С. Аксакова, по праву вошло в золотой фонд христианской литературы[111]. Неизвестный византийский агиограф VII в., ошибочно отождествляемый в православной традиции с иерусалимским патриархом Софронием I[112], создал произведение, оставившее глубокий след в христианской культуре и одновременно неповторимое.

В обширном сонме христианских святых немалое место занимают раскаявшиеся грешницы (почти всегда бывшие блудницы или прелюбодейки). Образцами таких рассказов служили евангельские фрагменты, посвященные благотворным встречам Иисуса с грешными женщинами. Одну из них, многомужнюю самарянку, православная традиция отождествляет с мученицей Фотиной, погибшей вместе с сыновьями и сестрами при императоре Нероне (20 марта). Распутное прошлое и последующее покаяние приписывается нередко одной из самых верных сподвижниц Христа, Марии Магдалине, хотя в православии, где Мария именуется «равноапостольной», ее тождество с евангельскими грешницами отрицается.