От прощания до встречи - [78]

Хорошо, конечно, когда у бойца сила есть в руках да в ногах. Сила и ловкость. Месяц назад на два наших окопа целый взвод фашистов кинулся. Перестрелка завязалась, гранаты в ход пошли, а под конец схватились в рукопашной. Двух фрицев я уложил быстро и без особого труда, квелые были оба, а третий попался здоровый детина и сноровистый. Долго я с ним возился. Если б до войны борьбе не обучался в школе, не справился бы, пожалуй. Один раз бросил его через себя, другой, потом прижал к брустверу и тихонько полез за финкой. На один миг отвлекся, всего на один миг, и он моментально вцепился мне в руку зубами. Я рассвирепел и, конечно, придушил его, а рука… — Он глянул на свою забинтованную руку и слегка смутился. — Насквозь прокусил, сукин сын. Стыдно сказать, в госпиталь из-за нее угодил. Заражение случилось, не иначе как слюна у фрица была ядовитая.

После сержанта рассказали о своих ратных делах танкист, едва не сгоревший в машине, сапер, зенитчик, связист, полковой разведчик, стрелок-радист с тяжелого морского бомбардировщика, летавшего на Берлин. К концу встречи такая выстроилась живописная шеренга боевых эпизодов, такая шкатулка солдатского опыта наполнилась до краев, что я не мог бы сказать, наверное, кому было интереснее: ребятам-призывникам или самим рассказчикам. Довольны были и те и другие, смехом и аплодисментами взрывались и зал и сцена.

Я вглядывался в лица ребят, стариков и женщин, в их глаза, то веселые, то полные священного гнева, и если о чем-либо жалел, то лишь о том, что глаз этих не видит Гитлер. Будь он нормальным человеком, всмотрись в них попристальнее, понял бы без особых усилий: одолеть таких людей невозможно. Понял бы и, пока не поздно, убрался бы со своими ордами подальше от России. Впрочем, было уже поздно: после бесчисленных жертв и страданий нас мог устроить только разгром фашизма. Полный разгром и неминуемая кара.

В самый канун отъезда совсем негаданно судьба вооружила меня новыми силами, прибавила азарта, вдохнула жажду боя и отмщения. Не один я ощущал этот необыкновенный душевный подъем. Доведись сейчас идти в атаку, все до единого, от старого до малого, рванулись бы на врага со всей яростью и смяли, сокрушили бы его одной жгучей ненавистью. Никому бы и в голову не пришло думать о возможной гибели, о ранении. Только вперед, на запад, на врага!

Нам сказали, что после перерыва будет концерт самодеятельности. Оставаться не хотелось: слишком дорого было мне только что обретенное чувство окрыляющей душевной высоты, а в концерте и приглушить его можно, и расплескать по капле — неизвестно еще, чем собирались потчевать нас самодеятельные артисты.

Как нельзя вовремя подошла Ольга. Она молча взяла меня под руку, улыбнулась комсомольским вожакам и преспокойно увела меня от них. В фойе по кругу, разминая уставшие от долгого сидения ноги, прогуливались вперемежку с бойцами-ораторами те, кто только что участливо и благодарно слушали нас. Сержант-пехотинец с забинтованной рукой на перевязи шествовал в плотном окружении ребят-призывников. Один за другим сыпались ему вопросы, он степенно отвечал на них. Пытались подступиться к нему девушки, но ребята были настороже, и похищение не состоялось.

Женщины то и дело посматривали на Ольгу и на меня. Не очень уютно было мне под этими взглядами, я нет-нет да и с шага сбивался, а Ольга, напротив, шла важно, горделиво, будто лишь этих взглядов ей до сих пор и недоставало. Щеки ее разрумянились, глаза заискрились. Она была сама радость, само счастье и не хотела этого таить. Иногда мне казалось, что она чуть ли не напоказ выставляет свои чувства. Однако думалось мне так совсем недолго. Не знаю, каким образом, но состояние ее передалось вскоре и мне. Я тоже ощутил прилив радости. Рядом со мной, опираясь на мою руку, шла дивная девушка, я был здоров или почти здоров. Едва я это осознал, как мне стало легко, весело, беззаботно. Теперь и я рад был, что на нас с Ольгой смотрели, я хотел, чтоб на нас смотрели. Она заметила эту перемену во мне, подняла на меня сияющие глаза и тихонько пожала руку. Никаких иных глаз на свете для меня больше не существовало и ничью иную руку я не хотел бы чувствовать в своей руке.

Зазвенел звонок, приглашая всех нас в зал на концерт. Круг гуляющих продолжал еще по инерции свое движение, но с каждой минутой заметно редел. По тому, как слабела и слабела рука Ольги, я догадался, что на концерт не тянет и ее, и, когда фойе почти опустело, мы, ни слова друг другу не говоря, вышли на улицу.

На глазах у нас скрылось за деревьями солнце, но оно еще жило и в лесу, и в воздухе, и в нас самих.

— Ты сказал хорошую речь. — Ольга крепко сжала мне руку. — Это даже не речь была, а откровение. Будто с другом своим близким разговаривал. Молодец. После тебя и другим ничего иного не оставалось. Хорошо получилось все, душевно. Я, грешным делом, не думала даже, что такие могут быть митинги.

— Когда б не ты, не утро нынешнее, я не знал бы, о чем и речь вести…

— Ска-ажешь… — Она не поверила мне. — Я-то при чем?

— Страх на меня напал: вдруг больше не увижу тебя?

Она подняла голову, и глаза наши встретились. Страх этот был и у нее, только она не говорила о нем и говорить не собиралась.