От прощания до встречи - [76]

За поворотом неожиданно показалась Кама, спокойная, прозрачная, темно-зеленая от четко отражавшихся в ней деревьев. Я подошел к берегу и замер. Пели на все голоса лесные пичуги, слышно было глухое порханье, когда они перелетали с куста на куст, а я стоял и не отрывал глаз от реки. Вот она, моя стихия, подумал я. Не море, не Волга, а вот поди ж ты: тянет, ой как тянет к себе.

На другом берегу, поодаль, бесшумно сидели два малолетних рыбака с самодельными удочками. Они заметили меня и с недоумением переглянулись: их, должно быть, удивил мой госпитальный наряд. Мне тоже захотелось испытать рыбацкой удачи, но увы! Можно еще было из куста орешника выломать удилище, а где взять крючок, леску?

Что ж, на нет и суда нет. В такое утро хорошо и без удочки. Грех обижаться на утро в лесу, у живописной реки, когда светит теплое солнышко.

Человек устроен счастливо: на смену одному желанью приходит другое. Не вышло с удочкой — можно искупаться, поплавать. Я не купался целую вечность, война мирила меня и с этим, но сейчас, когда представился редкий случай, грех было бы от него отказываться. Я снял рубашку, шаровары, и взгляд мой невольно остановился на забинтованной ноге.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — подумалось мне. — Как же быть? Купаться с повязкой или разбинтоваться?» Поразмыслив, я решил, что мочить бинт нет нужды, и начал его развязывать.

— Что ты затеял? — услышал я испуганный девичий голос над самым ухом. Мне не надо было оборачиваться, чтоб разгадать, чей это голос. Он был единственный в госпитале, а может быть, и в целом мире, этот мягкий гортанный голос с целой гаммой оттенков.

— Оленька, милая, помоги, — сказал я, подняв на нее умоляющие глаза. — Развязать я и сам развяжу, а вот забинтовать потом… Поможешь?

— А зачем развязывать? — Она присела на корточки. — Забинтовано хорошо.

— Поплавать хочу — спасу нет. Когда теперь придется?

— Ты в уме или в госпитале оставил его на всякий случай? — Она отстранила мои руки и крепко-накрепко завязала узел. — И думать не смей. У нас после ильина дня ногу никто в реку не опустит, а сейчас август к концу подходит. Ты что? Пневмонию хочешь схватить? Одевайся и сейчас же в госпиталь!

Я не знал толком, что такое пневмония, но Ольга говорила в сердцах, иной раз в голосе даже гнев слышался, и внушение ее на меня подействовало.

— Что уж ты на меня так в последний-то день?.. — сказал я с укором.

— Оттого и сержусь, что последний день, — ответила Ольга, хотя совсем уже и не сердилась.

Ладно, подумал я, бог с ним, с купаньем. И вправду еще какую-нибудь простуду схватишь. Ольга пришла, Ольга — разве может что-либо идти в сравненье? По ее ситцевому платью рассыпаны были вперемежку колокольчики и васильки, и сама она, юная, присмиревшая, походила на нежный полевой цветок. Я смотрел на нее, любуясь, и чувствовал, как теплая волна счастья захлестывает мое сердце.

— Как ты здесь оказалась? — спросил я тихо. — Какой ангел принес тебя в этот ранний час?

— А тебе невдомек?

— Ты заходила в палату?

Она покачала головой.

— Как же ты догадалась?

— Солнышко подсказало, — ответила она со смущенной улыбкой. — Ему все видно.

— Ну а как, как все-таки оно тебе подсказало? — Ответ ее крайне удивил меня.

— Совсем просто. С вечера я забыла про занавеску, а утром солнышко без стука и пожаловало ко мне. Спать хотелось, а оно тормошит и тормошит.

Бог ты мой, то же самое ведь и у меня. И меня солнышко растормошило. Не Бориса Крутоверова — он спал и похрапывал в придачу, — а меня. И не Валентину Александровну, к примеру, а Ольгу.

Встретив мой изумленный взгляд, Ольга слегка смутилась, но и обрадовалась.

— Что ж ты хочешь, женское сердце — это самый что ни на есть надежный вещун, — сказала она бойко и уверенно, будто была первым по этой части знатоком. — Бабушка моя минута в минуту почувствовала, когда ранило дядю Петю. Ему-то осколок в плечо угодил, а ее в самое сердце толкнуло. Да как еще толкнуло-то: едва на ногах устояла. Мы с ней в троицын день поутру на поляну пошли, трав хотели пособирать лекарственных — она с молодости была приучена к травам, — и то-олько сквозь листву засветилась наша поляна, бабушку и толкнуло. Одной рукой она за сердце схватилась, другой — за меня. Опомнилась чуть-чуть и говорит: «Беда с нашим Петюшкой, о нем только и думала всю дорогу». Я взялась утешать ее, а она свое твердит: «Сын ведь единственный, кровушка родная, как не почуять». И у меня сердце заныло. Оставили травы до другого раза, домой вернулись. Пришли, и радио заговорило: в Москве, стало быть, шесть часов. Через неделю от дяди Пети получили письмо. Из госпиталя. Он писал черным по белому, что ранило его в воскресенье на троицын день в половине шестого утра… А ты спрашиваешь, как я узнала… Мне и солнце подсказывает, и река, и деревья.

До госпиталя мы не обмолвились ни словом. Шли, изредка друг на друга поглядывали и молчали. Было меж нами все ясно, светло и грустно. Рядом шагало юное диво, протяни руку — и вот оно, счастье, даже рукой шевелить не надо, чтоб ощутить его робкое дыханье, а стоило только подумать, что завтра, всего лишь через день и ночь, это диво останется далеко, как в сердце заползала щемящая тоска, и никакого от нее не было спасенья.