От неолита до Главлита - [78]

* * *

В «рецептуре» литературоведов существовал еще один приём, который порой успешно срабатывал. Б. Ф. Егоров в интереснейших «Воспоминаниях», рассказывая о своей многолетней дружбе с Ю. М. Лотманом, сожалеет о том, что они «не написали полусерьёзную, полуюмористическую, но для тех застойных лет очень бы полезную книгу-пособие для научных смельчаков „Как реабилитировать реакционеров и идеалистов“ (первый приём там был под названием „навешать собак“: надо было найти ещё более матёрого реакционера, чем свой собственный объект, очернить его как только можно, и тогда свой выглядел бы чуть ли не прогрессистом)»[179].

Перечень уловок, как состоявшихся, так и выявленных цензурой на стадии предварительного контроля, а потому «вовремя» пресечённых, можно было бы продолжить… Упомяну в заключение одну из них, также вызвавшую оживление в интеллигентской либеральной среде. Статья о литературном критике, бывшем активном рапповце Я. Е. Эльсберге (1901–1976), помещённая в 8-м томе Краткой литературной энциклопедии (М., 1975. С. 883), была подписана псевдонимом — Г. П. Уткин. В нём содержался прозрачный намек на ГПУ: так назывались, как известно, в двадцатые годы органы тайной политической полиции, сменившие ЧК. Дело в том, что Эльсберг слыл стукачом: в тридцатые годы он активно занимался политическими доносами на писателей. Те, кому удалось вернуться из лагерей, потребовали привлечь его к ответственности. В 1962 году Эльсберг был исключён из партии и Союза писателей (редчайший, а может быть, и единственный случай!)[180].

Конечно, во всех таких проделках был элемент игры, желание показать режиму «фигу в кармане», но не только… Во-первых, такие игры с властью могли оказаться весьма опасными, во-вторых, — и это самое главное! — они свидетельствовали о неизбывном стремлении познакомить читателя с текстами произведений или хотя бы с именами писателей, обречённых на забвение, в конечном счёте — о попытках противостояния всепроницающей тоталитарной машине.

«На далёкой звезде Венере…»

Другой занимательный сюжет — неоднократные попытки (как успешные, так и не очень) протиснуть в подцензурную печать стихи Н. С. Гумилёва. Многие помнят, какой оглушительный эффект произвело появление его стихов в «перестроечном», так называемом «ленинском», апрельском номере «Огонька» за 1986 год. В нём читатель с удивлением обнаружил подборку «Стихи разных лет» Гумилёва, приуроченную к столетию со дня его рождения. Об уровне «гласности» в этот второй перестроечный год можно судить по тому факту, что автор небольшой вступительной заметки, первый секретарь ССП В. В. Карпов ни словом не упомянул о расстреле поэта, прибегнув к такому эвфемизму: «Жизнь Н. С. Гумилёва трагически оборвалась в августе 1921 г.». Этот номер «Огонька» стал бестселлером: к удивлению продавцов газетных киосков, он, украшенный на обложке портретом Ленина, шёл нарасхват, его скупали в десятках экземпляров. Между прочим, на обложке помещена репродукция известной картины Бродского, изобразившего Ленина с телефонной трубкой в руках. Тогда шутили: это Ленин разговаривает с Горьким о судьбе поэта (существует предположение, что якобы Горький просил Ленина дать распоряжение Петроградской ЧК об освобождении Гумилёва в августе 1921 года)[181].

В течение шести десятилетий не только всё поэтическое наследие Гумилёва находилось под запретом, но и самоё имя поэта подлежало «распылению», если вновь применить оруэлловский термин. Тем временем, в годы «оттепели» и «застоя», все его книги пошли в машинописный самиздат и достигли невероятных тиражей: Гумилёв был, на мой взгляд, истинным «чемпионом» в этой области, соперничать с ним могла, пожалуй, лишь Цветаева. В редком интеллигентном доме Москвы, Ленинграда и других крупных городов не находилась хотя бы одна тетрадка его стихов, а у некоторых «продвинутых», как модно нынче говорить, собирателей и любителей его творчества — и весьма полные собрания его стихотворений, любовно перепечатанные и переплетённые. Таким, в частности, было собрание ленинградского хирурга Л. Л. Либова, с которым я был знаком. В этом играло большую роль не только первоклассное качество стихов Гумилёва, но и тот романтическо-трагический ореол, которым окружено было имя первого большого поэта, расстрелянного большевиками в 1921 году (спустя 15–16 лет, в годы Большого террора, за ним, как известно, последовали и другие крупные поэтические имена). Между прочим, слова Ахматовой, сказавшей о своём погибшем муже — «самый непрочитанный поэт», — нередко интерпретируются, как мне кажется, неверно, чересчур буквалистски: Гумилёва-то, вопреки запрету, как раз читали! В слове «непрочитанный» таится и другая семантика: скорее всего, Ахматова имела в виду — «непонятый», «неосмысленный».

Имя Гумилёва и даже небольшие отрывки из его стихов всё же изредка удавалось протиснуть на страницы подсоветской печати. Каждый раз это повергало советского интеллигента в состояние эйфории, каждый такой случай воспринимался как «знак», как снятие табу с имени поэта. Читатели «Известий», открыв газету 13 января 1961 года, должно быть, глазам своим не поверили, прочитав начало статьи виднейшего астрофизика И. С. Шкловского: Много лет тому назад замечательный русский поэт Гумилёв писал: