От Монмартра до Латинского квартала - [19]

Капи сам прислуживал, принес ему на выбор несколько бутылок вина, подал кофе, папиросы, все самое лучшее, потом, когда пришедший в приятное расположение духа посетитель спросил счет, Капи сказал, понизив голос:

— О, об этом не стоит и упоминать, сударь, вы у меня в гостях.

— То есть как же это?

— Вы мне ничего не должны… С меня достаточно чести, которую вы мне оказали, позавтракав у меня.

— А… вы… Что это вы говорите?

— Так до скорого свидания! — заключил Капи.

Посетитель не подымал более вопроса об уплате. Он тупо рассматривал странного хозяина и затем, охваченный вдруг страхом, что с ним хотят сыграть какую-то скверную штуку, выскочил за дверь и пустился в бегство.

Этой забавной истории далеко до рассказов великого Джека Лондона, и я немного подозреваю, что Капи ее выдумал, чтобы нас подурачить. Впрочем не все ли равно? Наши «землепоклонники», как их можно назвать, хотели побороть увлечение пустынными островами и призрачными кораблями и считали, что все средства хороши для подобной цели. Они предпочитали бродяг и рыцарей большой дороги, мы — корсаров и искателей счастья; но это не мешало обеим сторонам жить дружно, балагурить и чокаться при всяком удобном случае. Нас объединяло то, что все мы стремились брать от жизни как можно больше радости. На Монмартре для всех находилось место, и каждый мог жить так, как ему нравилось. Одним — благодатный простор деревни, уголки, открываемые ими в Сен-Дени и Сен-Кене, представлялись какими-то неизвестными гаванями, где их овевал ветер с открытого моря. Другие видели то, что есть: маленькую деревушку, с узкими улицами, с дремлющими в молчании лавчонками. И я должен признаться, что затруднился бы встать на сторону любителей моря или любителей земли, ибо порою я воображал, что вижу вдали море, порою же — видел немые просторы, которые окружают нас в настоящей деревенской глуши.

IX

Сколько иллюзий, увы, время рассеяло перед моими глазами! Когда я думаю об этом, когда я снова вижу Монмартр не таким, каким он нам казался когда-то, но таким, каков он в действительности, с его высокими зданиями и кабачками, набитыми американцами, — мне кажется, что это сон и я не узнаю его. Однако — вот Фредерик у двери своего заведения, вот «отель дю-Тертр», «Кукушка», «Прекрасная Габриэль»; вот маленькая церковь, колокол которой усердно звонил каждый вечер. Вот, за стеной старого кладбища, большие деревья, листья которых осенью усыпали каменные плиты и падали в наши стаканы. Вот сияет вдали бесчисленными огнями Париж, а ветер, как и некогда, играет его огнями. Ничто не изменилось вокруг. Нет лишь тех, кого мы любили, умерла и самая любовь в 20 лет и наша юность. И воспоминания могут воскресить их только на одну минуту, не больше.

О, память, мой корабль свободный!

Довольно нам с тобой бродить

По водам, для питья негодным.

Довольно нам с тобой рядить

От солнечной зари до полночи безродной,

— писал Гильом Аполлинэр.

Что ему ответить? Разве он, невидимый, не с нами всегда, среди этих грядок, плетней, мастерских, садиков, где мы гуляли некогда? В «Кролике», — где, бывало, несмотря на его громкий смех и шутки, мы чувствовали, что он тайно страдает, — его до сих пор помнят и мысленно призывают. Те, кто его знал ближе, чем я, могли бы больше сказать о нем, изобразить его в спорах с Сальмоном, Максом Жакобом, Пикассо на тему о чистой поэзии, о неграх в искусстве, о качестве завтраков, о кубизме или орфизме. Он любил поучать других, сбивать их с толку, ошеломлять, и потом безобидно посмеяться над ними и над самим собой. Не было человека милее его на Монмартре, и, что бы он ни проделывал, всеобщая симпатия к нему оставалась неизменной. Он очаровывал, покорял людей. Я еще вернусь к Гильому Аполлинэру в дальнейшем изложении, так как в 1913 году я с ним часто встречался в кафе на левом берегу, где его окружала всегда целая свита.

Между Монмартром и Латинским кварталом, столь несхожими меж собой, уже задолго до этого года началась открытая борьба. Дерен, Сальмон, Аполлинэр, Пикассо, Модильяни очень редко показывались теперь в «Кролике». Они развлекались в другом месте, и, должен признаться, без них наши вечерние сборища много теряли. Не было той возвышенности, окрыленности духа, того блеска фантазии, какие вносили эти товарищи. Теперь царило другое, более будничное настроение, другие заботы нас занимали. И уже замечалось какое-то смутное, глухое беспокойство, побуждавшее нас порою пересчитывать товарищей. Мы как будто боялись, что наша тесная компания вот-вот дрогнет — и рассеется во все стороны на волю ветров. Но пока еще на площади дю-Тертр, на терассе Бускара собиралась веселая, жизнерадостная компания: Шас Лаборд, Дараньес, Асселен, Жирье, Делиньер, Варно, Доржелес. Мы обедали за одним столом, потом, когда нас тянуло в берлогу Фреда, мы отправлялись искать Мак-Орлана и находили там его и его «команду» в полном составе. Так проходил вечер. Девушки и гуляки, ценители поэзии, братались с нами, постоянными клиентами Фредерика, говорили нам «ты», предлагали выпить. Эти гуляки обладали чувствительным сердцем и «артистическими вкусами» и, если какая-нибудь из дам оставляла их ради одного из нашей компании, они не сердились. Иногда они уходили на время и, потанцевав в «Ла-Га-лет», возвращались с новыми подругами. Все они были разного типа и происхождения — и это придавало особое очарование кабачку Фредэ. Но все одинаково любили легкую и веселую жизнь в «Кролике», с ее литературной отравой. Да и кто же хоть раз не испытал того внезапного очарования, когда при свете ламп, затененных красной шелковой шалью, под низким закопченным потолком большой комнаты, где певал Фредерик, чувствуешь себя, бывало, захваченным и словно одурманенным чем-то сильнее и слаще опиума? Ни одна греза, ни одно наслаждение не могли сравниться с этим ощущением. Это было нечто ни на что не похожее. Какое-то особое опьянение мечтой и печалью, глухой, без отклика. Оно окутывало нас подобно тому, как звук осеннего дождя, то перестающего, то снова льющегося, баюкает и погружает в сладкое оцепенение.