От Монмартра до Латинского квартала - [18]
На улице Мон-Сени, в тупике, образуемом лестницами и узким проходом из улицы Сен-Венсен, заведение Мари было тогда уютным убежищем для нашей братии. Кормили там превосходно, Мари сама готовила и выбирала вина. Эта женщина вполне заслуживала свое прозвище «добрая хозяюшка». Она была очень скромна на вид, но я склонен думать, что под ее простодушной ласковостью скрывалось много проницательности и здравого критического ума. В противном случае она не считала бы своего соседа, квартирохозяина Утрильо, «папашу Г.» — опасным конкурентом. Ведь тогда никто еще не подозревал, как будут цениться со временем работы Утрильо.
Но, когда последний поселился у папаши Г., Мари почувствовала в этом угрозу своим интересам. И, боже, сколько достойных попасть в историю сцен произошло между м-сье Морисом, папашей Г. и живой, стремительной Мари! Сколько военных уловок! Но м-сье Г., получивший свое звание охранителя Утрильо по договору, был, конечно, стороной сильнейшей и избегал столкновений.
Этот толстяк со слащавыми манерами был не глуп. Не давая своему чудаковатому жильцу вести на Монмартре беспутную жизнь, оберегая его от пьянства, он забирал в уплату за эти услуги все, что писал Утрильо. У него я купил впервые некоторые картины Утрильо. М-сье Г. уступил их за сто франков и, чтобы спрыснуть сделку, предложил мне бесплатно стакан вина, так как он торговал вином, имея таким образом два ремесла. На высотах Монмартра всякий хозяин кабачка в большей или меньшей степени является и торговцем картинами. Эти два ремесла дополняют друг друга. И в конце концов мы, быть может, не имели бы талантливых, полных силы творений Утрильо, если бы не эта темная личность — папаша Г., если б не его алкоголь, возбуждавший фантазию художника.
Возвратимся к Депаки. Он кротко выслушивал вздор, который мы мололи, пил, качал головой и, не высказывая своего мнения, держался всегда оборонительной позиции. Другие заботы его занимали: благодаря своей беспечности, он был всегда по уши в долгах, и каждое утро его осаждали кредиторы, которые, не понимая шуток, требовали денег и скандалили. Особенно приставал к нему представитель фирмы Дюфайэль[7]. И бедный Жюль неизменно заявлял ему, что, взявши на прокат мебель у м-сье Дюфайэля, он желает иметь дело только с главой фирмы и, если м-сье Дюфайэль самолично потрудится прийти, он ему уплатит все до копейки. Вероятно, эти утренние визиты и были причиной того, что Депаки так часто менял квартиру. Он кочевал, жил по нескольку дней то тут, то там, никогда не указывая своего адреса; как-то у Бускара он целую неделю пролежал в постели. Это было такой сенсацией, что мы все перебывали там, чтобы взглянуть на него.
— У меня лихорадка, — объяснял он со сконфуженным видом. — Я кашляю… и мне не по себе.
— Ну, не выдумывай! Вставай же, пойдем с нами.
Депаки почесал нос и, заметив, что мы не склонны ему верить, так как вид у него был цветущий, перешел к откровенному признанию:
— Неделю тому назад я получил деньги в редакции «Журнала» и хотел покутить.
— Это ты-то?!
— Ну, да.
— И вот, — продолжал Депаки, — я подцепил красотку… Мы обедали на бульварах… Пришли сюда и…
— Ну, и что же?
— И тогда… она ушла от меня утром… да… и… и моих денег не стало! Я искал везде… ничего… ни одного су… просто смешно… и я дожидаюсь в постели… Бускара мне приносит еду… я работаю.
— А где лежали твои деньги? — спросил кто-то из нас.
— В кошельке.
— А кошелек?
— В кармане.
Мы решили, конечно, что беднягу Жюля обокрали, и поделились с ним этим печальным выводом. Как вдруг товарищ, задававший ему предыдущие вопросы, сказал:
— А где твои брюки? Ты посмотрел в карманах?
— О, — простонал Депаки, — мои брюки…
Тут его осенила какая-то мысль. Он вскочил с постели, поднял матрац и вдруг радостно воскликнул:
— Вот они! Вот!.. И в кармане… нет, невозможно! Не может быть!..
— Кошелек?
— И деньги! — возвестил Депаки. — Каково! Нет, право, это слишком глупо… а я-то думал, что она меня обчистила до нитки! Ура! Вот счастье, что вы пришли! Если бы не вы, я бы тут пролежал до второго пришествия!
Вместе с Жоржем Делав Депаки был в оппозиции к нашей страсти к приключениям и корсарам, столь любезным сердцу Мак-Орлана. Делав, убежденный, закоренелый любитель суши, ненавидел приключения. На улице Мон-Сени у него был свой домик, со старинной арденнской мебелью, громко тикающими стенными часами, с занавесками в розовую и голубую клетку. На стенах висели большие, в светлых тонах, картины темперой, на полочках — множество трубок. Посиживая у огня, или в летние вечера наблюдая из открытого окна прохожих, Жорж Делав являл собою образец благоразумия. Он часто бывал в «Кролике», но его компания находилась в тайной вражде с нами. Стихотворения в прозе, которые писал этот талантливый человек, его рисунки, его изречения — все, вплоть до его собаки и подбитых гвоздями башмаков, отличало его от нас, и мы смотрели на него как на представителя иной среды.
Третьим консерватором, предпочитавшим сушу морю, был Капи, не проповедывавший, впрочем, отречения от жившего в наших душах стремления ко всему необычайному. Капи, юморист, влюбленный более в пригород, чем в настоящую деревню, приступил к осуществлению своей мечты; около Сен-Кена он снял домишко и превратил его в кабачок. Им самим написанная вывеска привлекала к домику любопытных. В зале были прилавок, столики, табуретки, стаканы, бутылки всех сортов, а среди всего этого Капи, с салфеткой под мышкой, ожидал посетителей. Но в местности, где все знали юмориста, никто не поддавался искушению. К Капи относились с недоверием, к нему остерегались заходить. Но однажды случилось, что какой-то проголодавшийся проезжий зашел в эту странную харчевню, уселся, поискал глазами слугу.
