От грозы к буре - [25]

Совесть у епископа была чиста. Не для себя он — для церкви Христовой старался. Сейчас, как он прикидывал, князя додавить легче всего будет — вон какой бледный и пальцы дрожат. Если не от испуга сдастся, то от немощи. Когда тело не в порядке, человек и духом слаб. Тут уж одно к одному цепляется, ибо тело и душа в единстве обретаются. Но князь неожиданно оказался стоек.

— А кому решать, владыка, еретик человек или нет? — кротко спросил он у Симона.

Епископ даже растерялся поначалу.

— То есть как кому, — возмутился он. — Церкви.

— О том в грамоте ничего не сказано, — нахально заявил князь. — Подлежат суду церковному те, кто не словом, а делом что-либо против церкви сотворил. Хотя и это, как я полагаю, не церковь судить должна, а тот, против которого само деяние направлено.

— И кто же это, по-твоему, княже?

— Бог, — коротко ответил Константин.

— Но нашими руками, — внес поправку Симон.

— Только не вашими, — усмехнулся князь. — В писании как сказано: «Не судите, да не судимы будете». Это ведь ко всем христианам относится, но к вам — в первую очередь. Почто ж вы заветы господа нашего не выполняете?

— По-твоему выходит, что и вовсе все суды отменить надо или язычников поганых в судьи поставить, — отрезал епископ, со злорадством наблюдая, как его собеседник вытирает платком испарину, выступившую у него на лице.

«Дожму, — подумал он уверенно. — С кем решил в богословии тягаться. Нет уж, княже, шалишь».

— Мы — власть светская. Нас не на небесах в князья саживали. Да и сами мы на земле живем. Приходится от заповедей отступать. И судим, и убиваем иногда. Что делать, грешны, — сокрушенно развел Константин руками. — С вас же иной спрос. Вы прямые служители Христа. Вам и от буковки малой отступать не положено, а уж от слов, где яснее ясного заповедано, тем паче негоже.

— Надо ли это понимать так, что ты, князь, и впредь еретикам, волхвам и прочим язычникам будешь заступу свою давать? — спросил со всей откровенностью епископ.

Так спросил, что положительного ответа дать нельзя было. Значит, князь сейчас согласится с ним. Вот тебе ниточка и потянется. Один раз отшатнулся, отступил, тут его лишь додавить останется. Главное — навалившись, передыху ему не дать. Но князь хитер оказался. Ответил совсем не так, как ожидал Симон.

— Я обязан по долгу своему княжескому всем справедливый суд дать. Всем, владыка, без исключения. Потому вначале мои люди твердо знать должны, что перед ними злобный еретик, кой не только умышляет пакость какую-нибудь учинить, но уже и сотворил ее. За умысел, делом не подкрепленный, карать негоже, зато волхву, который зло сотворил, не может быть никакой заступы.

«Ой лукав ты, князь, — подумал епископ с невольным уважением. — Ну, погоди. Я ж тебя все едино в бараний рог согну».

— Волхв уже тогда зло творит, когда кровь людскую своим идолищам поганым в жертву приносит, — произнес Симон веско.

— Ты зрил где такое? Тогда скажи, — предложил Константин. — Нынче же мои люди его в железа закуют. Прямо сейчас их отправлю имать злодея.

— Ну а если он просто своим богам молится, то разве не подлежит суду за это?

— Так ведь бог един, — простодушно произнес князь. — Раз волхв богу молится, значит, какому — да нашему же, христианскому. Пусть он даже сам того не знает, но ведь нам-то с тобой, владыка, это хорошо ведомо, верно?

— Должен ли я так тебя понимать, что ты от деяний своих не отступишься ныне и повелений своих не отменишь? — решил одним ударом поставить все точки над «i» епископ.

— Правильно понимаешь, — кивнул князь. — Вначале я или мои люди решат, еретик ли он, а уж потом… — Он, не договорив, снова вытер платком мокрый лоб и, указывая на печь, которая выходила своей задней стороной в его небольшую светелку, пожаловался: — Душновато здесь, владыка, и жарко очень.

«По сравнению с огнем адским, кой тебя ждет, здесь холодно совсем», — чуть не сорвалось с языка епископа, но он сдержался, напомнил только:

— Проклят будет пращуром твоим князем Володимером в сей век и в будущий всяк, кто обидит суд церковный или отнимет что у него. Это тебе тоже ведомо?

— Ведомо, — вздохнул сокрушенно Константин. — Только при чем тут я? Суд церковный я ничем не обижал.

— Ты еретиков отнял у нас. Значит, постигнет тебя проклятье пращура. Болезнь же твоя — начало проклятия оного. Остановись, княже, пока не поздно!

— Не было, владыка, еретиков в тенетах твоих, — вздохнул устало Константин. — А тон свой повелительный для прихожан оставь. Там он уместнее. И все-то вы, отцы-святоши, норовите приказать, потребовать, казнью тяжкой пугануть или муками адскими. Повсюду догмы свои наставили, как охотник умелый в лесу ловушки на зверя с птицей. Только люди не звери. В них тоже, как и в тебе, искра божья тлеет, и у каждого она своя. Ты же, епископ, норовишь всех под одно причесать. Даже молитва и та непременно чтоб одна у всех была, а ведь ее слова из сердца должны идти. Оно же у каждого свое. Христос, насколько я помню, добру учил, заповедал пояснять людям и до семижды семи грехов прощать, а ты… Вспомни-ка лучше про Давида, которому бог так и не позволил храм построить. А почему? Слишком много крови на нем было. Не захотел господь, чтобы его храм кровавыми руками возводили. Опасался, наверное, что запачкают. Я ведь все до мелочей узнал у служителей, что к темницам этим приставлены были. Только за это лето они из твоих келий трех мертвяков вынесли да в прошлом лете с десяток, а в позапрошлом не упомнили число, но тоже не меньше пяти человек. Ты это судом именуешь?! Я же казнью мучительской называю и учение Христово такими деяниями пачкать не позволю ни тебе, ни кому иному. Понял ли ты меня, владыка?