От голубого к черному - [34]

Я рассказал ему про «Треугольник» и про концерт. Он рассмеялся странным бесстрастным смехом.

— Это чертовски печально. Живая музыка так чертовски мертва, милый. Кому нужно, чтобы люди карабкались на сцену и пели. Какой в этом смысл?

Я подумал о «Треугольнике» на сцене, насколько лучше мы звучали вживую, чем в студии. A The Fall. А Bunnymen.

— Живая музыка бывает разная, — ответил я. — Это нечто реальное. Людям по-прежнему нужны зрелища. Создавать их, смотреть на них. Как в театре.

— Театр? Это еще что за хрень? Это типа игры на сцене? Только не говори мне, что такое еще бывает. — Он просунул руку в мой задний карман, прижавшись пальцами. — Раз тебе нравятся зрелища, как насчет этого?

Я посмотрел на него безо всякого выражения.

— Ты долбаный педик или что?

Он молча отшатнулся и чуть не упал, в спешке пытаясь убраться из моего поля зрения. Я почувствовал себя почти виноватым.

В глубине дома Нейл и Мартин погрузились в какой-то личный разговор. Нейл показал на меня и что-то прошептал Мартину, тот рассмеялся. Я решил подлить себе еще водки, но пока я искал бутылку, музыка замедлилась и кухня начала дрожать. Стены покрылись холодным потом. Я сел в углу, готовый прикрыть голову, если дом начнет разваливаться. Рваные электронные риффы вспыхивали внутри моих закрытых глаз. Чтобы успокоиться, я прислушался. В этой музыке было больше басов, чем в хаусе и техно: глубокий сине-черный пульс, удерживающий и больно бьющий. Возможно, это следующий этап танцевальной музыки.

Не то что бы я был большой любитель танцев. В это время музыкальная пресса как раз разорвала трехлетние отношения с хаусом и рейвом. Целых три года любые другие формы черной музыки полностью игнорировались, а неудавшиеся рок-журналисты вроде Джека Баррона глумились над тормозами, не поспешившими присоединиться к «новой музыкальной революции». Теми, кто все еще не сообразил, что, нося бейсболку задом наперед и раскачиваясь под экстази, распевая «ба-ба-ди, ба-ба-да, ба-ба-ди, ба-ба-да», ты сокрушишь капитализм и поставишь его на колени.

Когда я открыл глаза, стены снова оказались на месте. Не стоит недооценивать дурное настроение: оно помогало мне сохранить здравый смысл еще с детских лет. Я поднялся и принялся смотреть на людей, бродящих в поисках чего-то, что я не видел. Все они казались смутно знакомыми, вроде тех, что были на концерте, но с которыми я никогда не встречался. Чья-то рука схватила меня за плечо.

— Ты в п-ррядке, чу-увак? — это был Нейл, пытавшийся изобразить бирмингемский акцент.

— Все отлично, да. Просто устал.

Его глаза были фарфорово-голубыми, удивленными, сочувственными.

— Хочешь, помогу тебе взбодриться?

Он пошарил в кармане своей красной рубашки и выудил белую таблетку.

— Тебе надо расслабиться, Дэвид. Твой парень наверху, накуривается. Я видел его. Пусть поезд мчится себе дальше. Ты можешь путешествовать и без него. Ты можешь летать.

Он чокнутый, догадался я. Я взял таблетку с его ладони и проглотил ее.

Несколько минут спустя мы с Нейлом танцевали в одной из комнат первого этажа. Я чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде. Он надвинулся на меня и я прижался к стене. Пряжки на ремнях клацнули друг об друга. На секунду наши члены соприкоснулись сквозь деним. Я поежился, вдыхая тьму. Это было хорошо, беспроблемно, и я легко мог это получить. Я улыбнулся Нейлу и направился к лестнице. Он потянул меня за рукав.

— Подожди.

Мы проплыли вдоль медлительного канала лиц. Он нырнул в кухню и вернулся с двумя бутылками воды.

— Возьми это. И возвращайся за добавкой. Не выливай.

На лестнице люди лежали под немыслимыми углами. Мое зрение плыло, как ручная камера. Каким-то образом мое сознание отделилось от тела и чувств и могло прочесть партитуру музыки для хаоса. Я вовсе не пытался уверить себя, что двое мужчин, касавшихся меня за последние полчаса должны стать моим Адонисом. То был эффект экстази или чего-то в этом роде. Я подумал о той ночи, когда я снял в «Соловье» парня, который двигался на очень сексуальной волне. Любовный голубь, как он это называл. Так он смотрелся в моей постели — бледные руки раскинуты в стороны, когда он трепыхался на моей груди, выкрикивая: «Я лечу, я лечу». На следующее утро похмелье окутало болью все его тело.

Музыка все еще клубилась, как дым, по коридору. В первой комнате, куда я попытался войти, никто не шевелился. Единственный источник света — красные огоньки косяков, хотя я почувствовал не только запах гашиша. Там была Дайан, голова откинута назад, рот открыт, точно она собирается запеть. В следующей комнате я не смог ничего разглядеть. Судя по звукам, там несколько человек не то пытались утопиться, не то занимались любовью. Воздух пах холодом, но казался теплым. Затем какая-то фигура выскочила из темноты и направилась ко мне, превратившись в тень с бледной головой. Это был Карл. Он был полностью одет. Мы стояли в дверях, смущенные.

— Пошли отсюда, — сказал он.

Лунный свет окутывал уличные фонари бледными отблесками, превращая узкие аллеи в каналы. На парковке, огороженной невысокой кирпичной стеной, стояли как новые, так и побитые машины. Мы с Карлом забрели в запущенный двор, покрытый гравием, бетоном и травой. В глубине двора стояло заброшенное бунгало с пустыми дверными проемами, побеленное внутри. Мы стояли там, точно позируя для видео, и целовались. Наши губы были сухими и потрескавшимися. Мы выпили немного воды. Мы застыли посреди этих темных грязных задворков с пустыми дверными проемами.