От философии к прозе. Ранний Пастернак - [77]
Так, начальные абзацы «Постороннего», непосредственно следующие за появлением безликого ребенка, увязанного «в толстый шерстяной платок», вносят тему конфронтации «духов»: на пороге люверсовского дома возникают противостоящие друг другу мистические начала, самое узнаваемое из которых – это «дух дома», где привычное расположение мебели кажется ребенку залогом вечной безопасности[313]. Но есть и дух улицы – сон, навеянный уличным воздухом, и, хотя этот сон рассеивается при возвращении домой, противостояние объявлено, пока еще неотчетливо:
Они разом, с порога прохватывали особым полумраком и прохладой, особой, всегда неожиданной знакомостью, с какою мебель, заняв раз-на-всегда предписанные места, на них оставалась. […] Будущего нельзя предсказать. Но его можно увидеть, войдя с воли в дом. Здесь налицо уже его план, то размещенье, которому, непокорное во всем прочем, оно подчинится. И не было такого сна, навеянного движеньем воздуха на улице, которого бы живо не стряхнул бодрый и роковой дух дома, ударявший вдруг, с порога прихожей.
На этот раз это был Лермонтов (III: 53; курсив мой. – Е. Г.).
Иными словами, в текст вводится – неожиданно и как бы рывком – мир духовных субстанций, и их встреча на пороге люверсовского дома указывает на совершенно новый уровень организации текста. Можно предположить, что именно этот уровень Пастернак описал в письме к Боброву как наиболее важный в тексте «момент абстрактный», развивая который он собирался показать, «к чему это впоследствии ведет и как отражается на характере» (VII: 348). И именно на этом уровне Пастернак вводит целый ряд метафор, которые начинают доминировать над метонимическими связями, столь важными в первой части повести.
Мы помним, что в незаконченном рассказе «Заказ драмы», с его чередованием пространств «в доме» и «вне дома», композитор Шестикрылов постоянно «сшивал» разные слои этих миров[314], готовя детей к новой гостье: «Впоследствии к ним стучалась жизнь» (III: 462). Подобные яркие наблюдения как бы размыты в «Детстве Люверс», где ненавязчиво, но упорно подчеркивается важность долгосрочных эффектов спокойного интроспективного чтения[315]. Этот почти неуловимый момент формирования личностного «я» отражает убежденность Пастернака, что развитие индивида не может не зависеть от идей и ценностей, которым тот начинает не только следовать, но и подчиняться. Когда-то в своих студенческих философских дневниках Пастернак критиковал психологию, соглашаясь с Паулем Наторпом, что развитие индивида зависит не только от темперамента, но и от идей и ценностей, которые он готов принять: «Вопр<ос>: каким образ<ом> субъект, к<ак> простой объект среди объектов, может иметь отношение к ценностям, придающим смысл его жизни. Так потребность в субъективирующ<ем> понимании мира вырастает из предшествующей ей проблемы ценности» (Lehrjahre I: 274–275). Поэтому важно отметить, что в «Детстве Люверс» чтение формирует не только психологический, но и духовный срез повествования[316].
Женя, забыв безликую девочку-татарку, выворачивает «книжку переплетом внутрь», то есть открывает содержание книги уличному воздуху, а сама при этом входит в новое пространство, где разнородные впечатления оказываются мастерски синтезированными[317]. Ленясь читать «Демона», девочка фиксирует в сознании, что Терек – это «львица с косматой гривой на спине»[318] (III: 53), и прыжки косматой львицы в ее воображении сопровождают «клубящийся дьявольский лай голеньких генеральских собачек» в соседнем дворе (III: 53). Этот новый пример сочетания впечатлений отличается тонкой нюансировкой: ребенок, под воздействием образов книги, видит действительность преображенной и измененной. Как бы забыв о поэме, Женя в полузабытьи рассматривает солдата и соседских собак, но именно тут собачий «клубящийся дьявольский лай» говорит о чем-то большем, чем просто осенний день[319]. В тексте совершенно неожиданно начинают сосуществовать и сливаться две реальности; образы «Демона» переплетаются с происходящим на улице, и «золотые облака из южных стран, издалека», едва успев проводить Терек на север[320], ухитряются привести с собой нежданного гостя, обозначаемого только местоимением «он» – появляющегося без явного антецедента в этом абзаце (если не предполагать, что «он» почему-то относится к реке Терек, которая тут же превратилась в воду в ведре, и именно это ведро несет по соседнему генеральскому двору солдат Прохор):
На этот раз это был Лермонтов. Женя мяла книжку, сложив ее переплетом внутрь. В комнатах она, сделай это Сережа, сама бы восстала на «безобразную привычку». Другое дело – на дворе. […]
Между тем Терек, прыгая, как львица, с косматой гривой на спине, продолжал реветь, как ему надлежало, и Женю стало брать сомнение только насчет того, точно ли на спине, не на хребте ли все это совершается. Справиться с книгой было лень, и золотые облака из южных стран, издалека, едва успев проводить его[321] на север, уже встречали у порога генеральской кухни
