Освященный храм - [7]

Вдруг послышалось рычание собаки. Роман приподнял голову и удивился: на обочине дороги стоял человек на костылях, а рядом с ним сидела огромная овчарка. Человек был в военном обмундировании, в кителе, старого образца и в синих брюках навыпуск. Рядом с собакой лежала скатанная шинель.

— Послушай-ка, парень! — обратился спокойно инвалид, но все же голос у него был резковатый. Он снял фуражку и ладонью вытер лоб. — Ты не из Булатовки?

Роман присмотрелся: человек, видно, устал до предела — лицо его было бледно-землистым, ко лбу прилипли кончики русых волос. Что-то было в облике незнакомца такое, что удивило Романа, точно этот человек из какой-то старинной забытой сказки пришел к нему, Роману, чтобы сказать какие-то вещие слова или увести куда-то в неведомое, куда именно и нужно ему попасть. И только теперь молнией пронеслось в мыслях: да это же тот капитан, которого должен встретить! Прозевал автобус, не видел, как инвалид шел почти километр на костылях! Спохватился, побежал с кургана вниз, к мотоциклу, хотел рассказать, что встречает его, извиниться, но не успел сделать этого — пес сорвался с места, кинулся наперерез парню, оскалив клыки и угрожающе рыча. Роман остановился, обескураженный, начал было отступать, но хозяин крикнул:

— Рекс! Фу! Лежать!

Пес неохотно вернулся на свое место и улегся, зорко следя за каждым движением юноши.

— Как тебя зовут, парень? — спросил инвалид.

— Роман. Пригожий Роман. Я ведь специально вам навстречу выехал, да вот зазевался: автобус проворонил. Извините. Вы — Оленич Андрей Петрович?

— Да, именно так — Оленич. И от кого же ты получил задание встретить меня? Что я сегодня приеду, могли знать только Федос Иванович да Варвара. Так? А то, что ты не сориентировался, так виноват я: ехал не рейсовым автобусом, а попутной машиной. Ясно?

— Ясно.

— Тогда вперед!

В коляску посадили Рекса, капитан уселся позади Романа. Сидеть ему с одной ногой, видимо, было не совсем удобно, да и Роман все время чувствовал у своего бедра твердую культю. И от этого прикосновения Роману делалось не по себе…

Как ни уговаривал Оленича поселиться в доме, капитан отказался наотрез: в доме должен жить хозяин. Выбрал капитан себе летнюю кухню.

— Вот это для меня, парень! Видишь, комната большая, оборудована в соответствии с моим холостяцким положением: кровать, стол возле окна, пружинный диван, стулья, шкаф для одежды и даже с зеркалом! И в сенях кухня — в самый раз! — плита, стол, табуретки, посудные полки. Так что все прекрасно. Если увидишь хозяина, скажи ему от меня спасибо. Пусть приедет, надо же обо всем договориться.

— Андрей Петрович, я буду к вам наведываться. Может, чем помогу. У меня мотоцикл.

Оленич, оставшись один, начал осваивать свое жилище. Первым делом вышел во двор со своим чайником: он заметил, что колонка находится в глубине двора около калитки в сад. Расставив костыли, нагнулся, нажал на рычаг — зашумело, забулькало, и полилась водичка! Набрал чайник, зашел на кухню, поставил на электроплитку. Потом внес вещевой мешок, начал выкладывать свой сухой паек, снедь, какую ему положила Люда, — все аккуратно завернутое, все сделано с любовью. Защемило в груди: «Люда! Милая, любимая Люда! Прости меня, прости. Несправедлив я к тебе, виноват перед тобой! Только не мог я иначе: должен испытать себя, должен проверить. Иначе и жизни не было бы. Иначе ты во всем осталась бы виноватой! А так — я взял на себя все свои грехи и сам буду их оплачивать и искупать».

Каждый пакет, каждый узелок или сверток напоминал ему о Люде, о том уютном, наполненном ее душевным теплом коттедже: там его судьба, его счастье! И он когда-нибудь вернется туда, чтобы отдать долг и выказать свою благодарность… Чай, насыпанный в плотный пакетик, кусковой сахар в мешочке, большой брусок сала, завернутого в холщовую салфетку, банка тушенки, а вот сдобные лепешки, которые пекла она сама. Какой запах! Даже в руках тают и рассыпаются… Схватил костыли и начал быстро ходить по комнате, пытаясь успокоиться. Неужели вот так он будет нервничать постоянно? Стоило ли срываться и ехать сюда, чтобы подвергать свою нервную систему еще такому испытанию? Наверное, Кубанов был прав, отговаривая Андрея от поездки к морю…

Но постепенно успокоился. И удивительная вещь! После нескольких минут глубокого волнения, острых переживаний, а может быть, от воспоминаний о Люде и от нового прилива нежности к ней ему вдруг стало легко и радостно, словно, наконец, он нашел объяснение всему, что мучило его. Легко и радостно, наверное, от сознания, что начинается новая жизнь, о которой он мечтал, которой так хотел. И может быть, здесь все образуется — он избавится от приступов болезни, позабудет мрачные дни своего небытия, с ним рядом будет Люда и будет то, о чем они мечтали вдвоем.

В таком приятном расположении души он лег в постель и крепко уснул. Проснулся рано утром, на восходе солнца. Было так хорошо на душе, словно давно забытое солдатское житье вернулось к нему со своим уставным режимом, с необходимостью постоянного бодрствования.

Андрей вышел во двор, сделал зарядку, умылся под рукомойником, прикрепленном к столбу возле колонки. Потом, растираясь полотенцем, стал внимательно осматривать хозяйство, каким нечаянно овладел и какое сегодня дарует ему такое ощущение полноты жизни, которого не ощущал давным-давно. А тишина и покой! Только в детстве, в родном селе, по утрам он знал такой покой. Даже в госпитале, где должна господствовать тишина, гул городских улиц слышен был повсюду. И он, вслушиваясь в этот шум, думал, что это сама жизнь. А жизнь-то вот какая! Она может протекать и торжествовать беззвучно!