Освященный храм - [27]

— Мы и не думали мутить людей, — начал Оленич и не заметил, как его голос приобретал твердость и категоричность. — Мы хотим только, чтобы всем миром создать нормальные условия для жизни этой вот горстке людей. Разве эта просьба кого-то обижает, кроме самих инвалидов? А еще мы бы хотели, чтобы ваши сердца не были холодными и равнодушными к горестям и бедам других, не забывайте годы войны и то страшное лихолетье. Детям и внукам рассказывайте, что довелось пережить и перетерпеть нашему поколению. Если мы забудем о погибших братьях, если станем равнодушными к искалеченным, то потеряем и честь, и совесть, и не останется у нас ничего святого.

По толпе пронесся шепот. Женщины уже смотрели на инвалидов жалостливо и милосердно. Пастушенко, чтобы перебить Оленича, вставил несколько слов, которые должны были смягчить резкость только что сказанного:

— Мы помним. Вон какой памятник высится на площади!

— Да, памятник и вправду достойный. Но нельзя им откупиться. Да и воздвигнут памятник не для мертвых, а для нас, живых. Был у меня друг, вместе лежали в госпитале, вместе мечтали о жизни. Но он умер. Это ваш земляк, Герой Советского Союза Петр Негородний. Вы присылали за ним делегацию, он не поехал, вместо себя послал меня. Но почему о нем никто не вспоминает? Почему не перевезти прах Петра в родное село и не похоронить его в братской могиле?

Старая Прониха, присоединившись к толпе, слушала внимательно и напряженно, и как только Оленич произнес слова о Петре Негороднем, она, возвышавшаяся и так на целую голову над толпой женщин, привстала на носки, выкрикнула:

— И Ивана Пронова!

Народ качнулся сразу вроде от нее, потом все повернули головы к ней, а она двинулась через толпу к крыльцу, и люди расступались, давая ей дорогу. И все видели, может быть, впервые за много лет ее глаза, и печаль в них, и какую-то внутреннюю боль.

— Ты, солдат, будишь людскую память, — остановилась перед Оленичем, как судья перед истцом. — А как быть с такими, как я? Я ничего не забыла, что было со мной и что было со всеми. И своего мужа — красного командира и коммуниста — не забыла. А вот все на селе — забыли. Как быть мне, что нет в народе памяти о моем муже, погибшем… расстрелянном фашистами. Я уж не говорю про себя… Что я перед ним? Лишь частица его судьбы. Но и мне выпало… Да и всем нам — булатовским женщинам — досталось. Но и это забылось. Кто из молодых помнит как мы, голодные женщины, впрягались в плуги и бороны? Забылось, как мы ели лободу и тонконог, сушеные да толченые, но пахали и засевали поля! А сейчас Магаров прислал ко мне землемера и отрезал огород. Отмерил, как на могилу, и забил колья — не сметь ходить по земле! Вишь как, солдат, у нас расправляются с такими. Да ты погоди, и с тобой произойдет то же, что и со всеми: не перечь! Не мешай творить зло. Видишь, как вышло начальство к народу — настороженное, а вдруг пошатнется то, к чему привыкли? Оно словно говорит нам: «Мы лучше знаем, что вам надо!»

Добрыня, стоявший спокойнее других, перебил ее:

— Докия, чего ты колотишь людей? И с тобой разберемся.

Но Пронова не стала слушать его, повернулась и ушла сквозь толпу, расступившуюся словно вода.

Магаров пробормотал угрожающе:

— До тебя у нас тихо было.

Оленич огрызнулся:

— Кончилась тишина!

— Посмотрим!

Но не придал Оленич значения угрозам Магарова, он думал о Проновой, о ее судьбе и судьбе близких ей людей — мужа Ивана Пронова, офицера Красной Армии, и брата Феногена Крыжа — предателя. Знала ли она о том, что Феноген предатель, каратель, что он чинил расправы над советскими людьми и что до сих пор жив? Почему она неуважительно отзывается о брате? Потому, что знает, кем он был, или потому что знает, что он жив? О муже говорит, кричит о нем, а о брате молчит, ни слова. Не знает или утаивает?

«Надо обязательно, не откладывая, поговорить с нею, — решил Оленич. — Уверен, что с нею еще никто по-человечески не разговаривал о ее бедах и душевных страданиях». Но Магаров отвлек его от размышлений о Проновой:

— Вот что, деды и бабы, инвалиды и не инвалиды. Идите-ка по своим домам и не слушайте никаких баламутов. Колхоз наш делает для вас все, что может. А чего не может, того не делает. И требовать от колхоза больницы, топлива и пенсии — пустое дело…

У Оленича эта черствость Магарова обожгла всю душу, и он, чувствуя, что краснеет от гнева, не сдержался и на высокой ноте спросил:

— Как это — пустое дело инвалиду войны взывать о помощи? Вы, товарищ Магаров, забываете, что они воевали, защищая нашу страну! По призыву партии бились, не жалея себя! Кто же их будет лечить, если не сама Родина? Кто же починит им жилье, если не родной колхоз? Кто же обогреет им жилище, если не тот колхоз, землю которого они пахали и сеяли, впрягаясь в и сеялки вместо скотины?

— Ты мне тут не закатывай истерику! Тоже мне нашелся радетель за чужой счет.

— Мне лично от вас ничего не надо. Мне дано все что положено. Обидно за этих людей: вроде они помеха советской власти…

В это время к толпе подкатила «Волга», из нее вышел первый секретарь райкома партии. Он прошел на крыльцо, спросил у Магарова:

— Митинг? По какому поводу?