Осужденные души - [73]

– Вы слышали новость, сеньора? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие, приличествующее монаху, который вверил свою судьбу богу. – Красные начали наступление между Тордесильяс и Медина-дель-Кампо.

– Когда? – спросила Фани почти равнодушно.

– Сегодня утром.

– А где находятся Тордесильяс и Медина-дель-Кампо?

– В пятидесяти километрах отсюда.

– Что же нам делать? Бежать? – спросила она, охваченная злобным желанием напугать его еще больше.

– Не знаю… Как решит отец Эредиа.

– Я предполагаю, что он решит остаться. Мы не можем бросить больных. Но если красные придут, они перебьют нас как собак.

– И я уверен в этом, – вырвалось у брата Гонсало, который уже не мог справиться со своим страхом. – Вчера вечером мы узнали, что в Лериде убито тридцать доминиканцев, а в Хаене и Пальма-дель-Рио августинцев и кармелиток сжигали заживо.

– Может быть, это только слухи, брат?

– Нет, сеньора… Рим сообщил об этом по радио.

– Ужасно!.. Значит, они будут совершать такие злодеяния и здесь!

Брат Гонсало страдальчески вздохнул. Потом задумался и, после краткой паузы, быстро проговорил:

– У вас есть бензин для санитарной машины, сеньора?

– Есть, брат. Если понадобится бежать, вы спокойно можете рассчитывать на место в кузове, независимо от решения отца Эредиа.

«Было бы чудесно, если бы Эредиа увидел, как ты удираешь», – подумала она злобно.

– Благодарю вас, сеньора! – сказал он с глубокой признательностью, сразу ободрившись, – Вам не придется бояться неприятностей с народной милицией из-за меня если мы попадем на территорию красных… Я буду в гражданском платье.

– В таком случае вам надо бросить также распятие и молитвенник.

– Я не могу их бросить, потому что это против правил ордена, но я уберу их в шкатулку.

– А если обнаружат шкатулку?

– Я скажу, что она не моя. Но риск ничтожный, сеньора!.. – сказал он умоляюще.

– Разумеется, Не беспокойтесь, брат.

– И еще одно, сеньора… – сказал он озабоченно. – Я боюсь, как бы дон Бартоломео не реквизировал ваш бензин.

– О, вряд ли он посмеет наложить лапу на британскую собственность.

– Все же не мешало бы припрятать где-нибудь одну канистру.

– Хорошая мысль. Я завтра скажу Робинзону…

– Можно закопать ее в овражке, где мы хороним мертвецов, – предложил Гонсало; он обдумал даже эту подробность.

Внезапно его встревоженное лицо приняло свое обычное выражение смиренного ничтожества – снаружи послышались шаркающие шаги отца Оливареса.

II

Отец Оливарес не утерпел, чтобы не сделать понюшку табаку еще в своей палатке, и теперь приближался, облегчая свои нервы многократным блаженным чиханьем. Он вошел в палатку с влажными глазами, порозовевший от приятных спазм в носу, еще рас чихнул и положил на стол толстую продолговатую тетрадь. Фани вспомнила, что это расходо-приходная книга больницы. Она не раз открывала эту книгу, чтобы вписать туда переводы от Брентона и Моррея.

– Брат Гонсало, вы налили чаю нашей благодетельнице? – спросил отец Оливарес.

На иезуитском языке это означало: «Налейте чаю и немедленно уходите». Фани уже была отчасти знакома со сложными отношениями в иерархии ордена. Низший мог оставаться в присутствии высшего, только если его пригласят. В противном случае он должен удалиться. Брат Гонсало поспешил подчиниться этикету ордена и, налив чай, со смиренным поклоном вышел из палатки. Все это выглядело очень естественным, но появление расходно-приходной книги тотчас подсказало Фани, что профессор схоластики решил воспользоваться моментом для делового разговора. Отец Оливарес был лишен дипломатического дара и тотчас себя выдал. «Сейчас будет просить», – подумала Фани. Как чудесно все складывается, теперь она окончательно унизит и уничтожит Эредиа! Подошло первое число, а она словно забыла, как переводят деньги на текущий счет иезуитов. Отцы выждали несколько дней, и вот теперь Оливарес хотел напомнить ей о ее христианском долге милосердия.

– Почему вы называете меня благодетельницей? – сухо спросила Фани.

– Сеньора, а как же нам вас называть? – умильно заговорил профессор, но новый приступ чиханья помешал ему продолжить. Он вытащил из кармана громадный платок вроде того, какой носил Эредиа, и, прежде чем уткнуться в него лицом, успел выговорить: – Простите!.. Приношу извинения…

Фани извинила его с дружеской улыбкой. Его природное добродушие и вечная рассеянность всегда располагали ее к нему. Ей пришло в голову, что Гонсало или Эредиа ни за что не стали бы нюхать табак перед тем, как явиться к даме, да еще к даме, у которой они собираются просить денег. Но отец Оливарес, идя в столовую, забыл об этом само собой разумеющемся правиле. Как только табакерка очутилась у него в руках, он мгновенно поддался соблазну и сделал понюшку.

– Ужасно!.. – сказал он. – Чересчур крепкий табак.

Он приготовился снова начать цветистое предисловие к своей речи, но Фани его предупредила:

– Говорите прямо, отец!

– Благодарю вас, сеньора!.. – сказал он с признательностью. Что-то ему подсказало, что иезуитское красноречие, которым он овладел в молодости после долгих тренировок, сейчас только усложнит его задачу. – Так будет лучше. Я хотел вам сказать, что больница находится в катастрофическом финансовом положении.