Осужденные души - [2]

Промотав последний франк из отцовского наследства, Луис влез в долги, потом потихоньку перешел к контрабанде валютой и наконец преуспел, найдя свое призвание в торговле наркотиками. Как и почему он докатился до этой позорной торговли, не представляет большого интереса. Можно только сказать, что и здесь была замешана женщина. Луис влюбился в артистку кабаре по имени Жоржет Киди, которую позднее оценил как женщину глупую и вульгарную. Она была левантинка неопределенной народности, одна из тех метисок, что кочуют по вертепам средиземноморского побережья и соединяют в себе пороки многих наций. У нее была матовая кожа с оливковым оттенком, какая бывает у испанок, но черты лица не носили и следа утонченности этих приветливых и целомудренных женщин. Глаза – холодные, черные и вероломные – смотрели пристально и неподвижно, по-змеиному, а тело источало ленивое сладострастие, превращавшее любовь в мерзостную оргию. Эта женщина, напоминавшая горьковато-сладкий банан, придумала шитый белыми нитками план ограбления каких-то американцев, и в результате Луис угодил в тюрьму.

Выйдя из тюрьмы, Луис уехал в Персию, где та же Жоржет Киди запутала его в сетях более ловких мошенников. Эта банда переправляла опиум по длинному пути из Константинополя в Бомбей. Предприятие имело успех. Луис заработал деньги и приобрел большой опыт.

Все это было не так просто и схематично, как выглядело в показаниях Луиса инспекторам уголовной полиции. Бывший идальго – ныне контрабандист – пережил нравственные потрясения, накопил горькую мудрость и стал мизантропом. И все же он испытал странное сожаление, когда потерял Жоржет Киди. Ее зарезал пьяный морской офицер в Бейруте.

Луис Ромеро приехал в Мадрид на следующий день, к полудню. Синее небо, знакомые улицы, родной говор настроили его довольно жизнерадостно. На него нахлынул рой воспоминаний. Вот Ретиро – роскошный парк и место любовных утех королей, куда можно было проникнуть только по милостивому разрешению монарха. Теперь этот парк превращен в городской сад, охраняемый сторожами в живописных костюмах, похожими на старинных бандитов со Сьерра-Невады. Когда-то здесь устраивались сказочные летние балы, где даже дворянина мог оскорбить дух неравенства. На одном из таких балов Луис Ромеро, разгоряченный коктейлями, выпитыми в баре, крикнул, к великому ужасу всех присутствовавших: «Долой монархию!» Вот Кастеляна и Алькала, по которым пол-Мадрида стекалось на митинги на Пуэрта-дель-Соль. Здесь Луис опозорил род Эредиа, когда бежал, спасаясь от жандармов, и кричал что есть силы: «Да здравствует республика! Долой короля!» Вот Пасео-де-Реколетос, где в часы гулянья можно было видеть красивейших женщин мира. Вот Прадо, Сан-Херонимо, площадь Лояльности, отель «Риц», отель «Палас»… Как знакомы ему эти улицы, эти площади, эти здания!.. С каким трепетом приезжал он когда-то в Мадрид из Гранады! Как его тогда волновали женщины, уличные беспорядки, скачки, бои быков! Почему он не мог радоваться так и сейчас?

Внезапно он почувствовал, что стар, утомлен, разочарован и пресыщен жизнью. Раньше его раздражала только монархия, теперь – все. Родина казалась ему пестрой и нелепой ярмаркой, шутовскими подмостками, на которых кривляются и витийствуют с пышным пафосом Гонгоры свихнувшиеся от гордости аристократы, облаченные в парчу и кружева архиепископы, тореадоры и севильские цыганки. Газеты под огромными заголовками публикуют речь какого-то генерала и программу поклонения мощам какого-то святого. Афиша возвещает о повой звезде на тореадорском небосклоне – некоем Манолете, огромные пестрые плакаты рекламируют андалусские песни Кончиты Пикер, танцы Лолы Флорес. Испания осталась такой же, какой была пятнадцать лет назад, или, точнее, кто-то снова вернул ее к старому после прогресса во времена республики.[3] Но ему-то какое дело до этого? Ко всем чертям эту ярмарку и всех толкущихся на ней зевак! Он, Луис Ромеро, ничуть не виноват в тупости своих соотечественников, которые все еще терпят олигархию прошлого, все еще гордятся живописными лохмотьями традиции, все еще показывают миру только цирковое великолепие религиозных процессий, боя быков и андалусских танцев – великолепие, которым кюре и дворяне развлекают народ, чтобы он не видел своей нищеты, чтобы заглушить его протест, грозящий им утратой привилегий. Но, отдавшись таким мыслям и с презрением отделив себя от своего народа, Луис Ромеро почувствовал горькое одиночество человека без родины, тоску стареющего путника, гонимого ветром судьбы по свету, как пожухлый осенний лист. В душе Луиса Ромеро царили холод и пустота. Эгоизм и мизантропия оледенили его сердце. В сущности, у Луиса не было ни близких, ни отечества, несмотря на многочисленную здешнюю родню и поклоны, которыми его встретили власти. Никогда он так ясно и с такой, холодной тоскливой дрожью не сознавал, что он всего лишь международный мошенник, всего лишь ничтожество, всего лишь опустившийся идальго, который растратил молодость, гоняясь за женщинами и кокетничая прогрессивными идеями, обманывая людей и ведя постыдную торговлю под маской политического эмигранта, всего лишь пошлейший преступный тип, которого даже испанская полиция, не посмотрев на высокое покровительство, тотчас упрятала бы в тюрьму, если бы знала, чем он занимается.