Осуждение Сократа - [77]

— Оставь и мне глоток, — попросил Ктесипп.

— Э, нет, — сказал мудрец, придерживая сосуд на груди. — Не лишай меня и малой капли удовольствия.

И, насмешливо шуря глаза, допил свою чашу до конца.

— Благодарю тебя, друг! — Сократ вложил чашу в непослушные руки раба. — Я часто буду вспоминать тебя на островах Блаженных.

Медленно прошелся по «кругу раздумья». Взглянул на жену.

— Ела ли ты пирог, Ксантиппа?

— Пирог? — Женщина выпрямила стан, плечи ее моложаво округлились. — Право, не помню. На пальцах какие-то крошки. Кажется, ела.

— Я хотел узнать, как он показался тебе на вкус?

Морщила гладкий лоб, припоминала.

— Сладкий… Да, очень сладкий. Где-то я ела точно такой же.

— В моем доме. На свадебном пиру.

— Да, да. Как я могла забыть? Это было еще до снятия покрывала. Только знаешь что? — Она помолчала, хорошея лицом. — Тот пирог все же был вкуснее. Этот пирог, конечно, превосходен, но, пожалуй, на этот раз истолкли не очень свежие семена. Как ты думаешь? Тот пирог был лучше?

— Лучше, — подтвердил мудрец, сглатывая горьковатую слюну.

За окном просили есть оперяющиеся птенцы.

Он опять заходил по кругу, прислушиваясь к себе. Вдруг под левой ступней шелохнулся холодок, еще шелохнулся, более уверенно, податливым ледком пристывая к подошве — казалось, огрубелая кожа стала младенчески нежной.

— Позови остальных, — попросил Сократ Критона.

Друзья, ни о чем не спрашивая, подошли, встали тесным кругом, словно воины, защищающие раненого вождя. Он выжидательно покусал губы и начал свой прощальный бессловесный огляд. Каждому заглянул в глаза, прикоснувшись на память легонько к руке или обнаженному плечу, потом медленно смежил веки, как бы пробуя жить новой, запредельной жизнью, спокойно взглянул и сказал:

— Пора!..

Люди стояли окаменело. Кто-то сдавленно всхлипнул.

— Ты хочешь, чтобы мы ушли? — ломким от волнения голосом заговорил Гермоген. — Но почему? Ведь есть еще время.

— Нет, мой милый, — задумчиво сказал старик. — Моя колесница уже ступила на двенадцатый круг. Пора расходиться. Только не нужно говорить «гюгиайне». До утра, мои друзья! Ты останься, Критон, — тихо добавил он и, взяв за локти Гермогена, будто непослушного ученика, повел туда, где траурно чернел коридорный проход. И остальные тоже пошли. Некоторые задерживались, другие обходили их. Никто не заметил, как Учитель оставил печальные, как у молящегося, локти Гермогена. И когда продолжали идти нескончаемым коридором к белой, зажатой дверью полоске света, всем по-прежнему казалось, что Сократ идет впереди.

А старик подходил на непослушных ногах к жене, и она, поняв, что сейчас должно решиться что-то важное, оробело вставала с кровати, и дети, захваченные ее движением, тоже покидали свои насиженные места, жались к матери, как два испуганных крыла.

— Дай же мне твою руку, моя добрая Ксантиппа!

Она, ничего не понимая, оглядела свою загорелую руку с тонким безглазым перстнем и протянула мужу. Протянула неловко, просяще — ладонью кверху. Он взял ее холодноватые пальцы и поцеловал руку у запястья, где мягко, как проклевывающийся птенец, вздрагивала жилка.

— Подожди во дворе, Ксантиппа. Я скоро…

— Ты гонишь нас? — с обидой спросила она.

— Так нужно. Я хотел бы отдохнуть перед дорогой, — Сократ наклонился и поцеловал детей в теплые, пахнущие птичьим пухом затылки.

— Ты куда собираешься? — надувая щеки, спросил Софрониск. Лампрокл предупреждающе ткнул брата в бок.

— Не ссорьтесь, — ласково сказал Сократ, притягивая к себе ручонку Софрониска с восковым корабликом. — Я собираюсь в дальнее плавание, мой милый Софрониск. Оно протянется не меньше, чем Сицилийская экспедиция. Жди меня и не ссорься с братом — ведь не ссорятся же пальцы на одной руке. Растите настоящими красавцами, слушайтесь мать…

— Идемте! — слабо вскрикнула Ксантиппа и быстро закусила губу, боясь расплакаться. Схватила за плечи своих сыновей и пошла неуверенной походкой. Старик отвернулся, чтобы не видеть…

Он слышал, как она уходила. Она уходила очень долго, и ему даже подумалось, что Ксантиппа никогда не уйдет. Но вот смолкло поскрипывание ее сандалий, и он ощутил холодные расползающиеся щупальцы у живота. Холод словно исходил от белого плаща. Волоча ноги, Сократ забрался на низкое тюремное ложе, положил голову на деревянную плаху. Горечи во рту почему-то не чувствовалось.

— Ты, должно быть, догадался, Критон?

— Да, ты пил… — Критон недоговорил: тесным кольцом захватило горло, и слезы заручьились по осунувшемуся лицу.

— Не печалься, Критон. Человек умирает начиная с появленья на свет. И плакать сегодня — все равно что лить слезы в день своего рождения.

— Рассудком я понимаю, но сердцем — нет, — сказал Критон, утирая слезы.

Помолчали.

— Я хочу попросить тебя, — Сократ, лежавший навзничь, скосил глаза на Критона. — Ради бога Дружбы, не откажи. Некоторые люди утверждают, что душа не сразу покидает свою временную обитель. Когда новорожденный… — Старик улыбнулся. — Я хотел сказать: когда сходящий в Аид не в состоянии шевельнуть пальцем, душа якобы еще ютится в нем и хорошо слышит, что происходит рядом. Старый любопытный Сократ хотел бы убедиться, так ли это, не присочинили тут что-нибудь досужие люди? Скоро мой телесный плащ бессильно прильнет к ложу, и ты скажи мне хоть несколько слов. Мне будет приятно знать, что ты говоришь не просто так, а для меня.