Осуждение Сократа - [25]

Элидец сразу же не понравился Сократу. Философа покоробило, как заезжий софист хвастался своим фессалийским заработком: «В день я давал до шести уроков мудрости. Были трехдрахмовые уроки, самые дешевые. Банкир Демоген платил мне по тридцать драхм за урок. Если бы не фессалийские разбойники, я бы и сейчас оставался в этом превосходном краю…» Насторожили философа и глаза Симмия, быстрые и цепкие, как у рыночного смотрителя. Поначалу элидец не поддерживал философские разговоры. Лишь иногда он ронял несколько слов, и вид у него был такой, словно он делился жалкими крохами своих знаний, в то время как бесценные вороха остаются нетронутыми, про запас. Оживился гость только тогда, когда речь зашла о сумасшествии.

«Сумасшествие — это болезнь рассудка!» — сказал Аполлодор.

«Да, влажное — это, конечно, мокрое! — снисходительно усмехнулся Симмий, поглядывая на свои красные сапоги с золотыми пряжками. — Я предлагаю дать сумасшедшему такое определение… Я думаю, оно бесспорно, как красота Афродиты. «Сумасшедший — это человек, который не знает того, что знает большинство».

Сократ улыбнулся. Он не торопился вступать в спор.

«Но как же быть с людьми исключительного ума? — спросил Симмия Платон. — Разве не показался странным, может быть, сумасшедшим, служанке-фракиянке философ Фалес, который, заглядевшись на звезды, упал в колодец? Обычный, заурядный человек никогда не увлечется до такой степени. Великий человек заточен односторонне, как нож. Поэтому неудивительно, что великие не знают многое из того, что известно всем!».

«Отличить великого от сумасшедшего не сложнее, чем лиру от воинской трубы!» — обронил Симмий.

«Ах, зачем тревожить великих и сумасшедших — явных глупцов? — заговорил Сократ. — И те, и другие безобидны. И тех, и других — единицы. Аполлодор сказал: «Сумасшествие — это болезнь рассудка!». Нашему гостю не понравилось это определение. Но я почему-то усмотрел в этом наивном, на первый взгляд, определении важный смысл. Если считать сумасшествие болезнью рассудка, то явление можно рассматривать более широко и государственно. Разумна ли страсть к наживе? Способны ли здравомыслящие люди на ложь, предательство, распутство, чревоугодие?».

«Что ты говоришь, Сократ? — возмутился Симмий. — Ты, кажется, готов записать в хор сумасшедших добрую половину человечества, если не больше». — Софист опять поглядел на свои красные сапоги.

«Мне кажется, — невозмутимо продолжал Сократ, — признаком больного ума является чрезмерная любовь к собственным мыслям, нежелание понять другого человека. Подобные люди, как правило, являются злыми сумасшедшими. Если им дать в руки власть, то они начинают направо и налево отрубать головы. Заставлять же что-либо делать не убеждая, — по-моему, обычнейшее беззаконие».

Сердито засопев, Симмий взял молоточек и стал колоть буковые орехи.

«Есть люди, которые считают, что мы должны родиться с уже готовыми мыслями, — заговорил Платон. — Нам не следует искать и сомневаться: воззрения на мир положены в нашу детскую корзину вместе с пеленками».

«Ты, как и я, говоришь о сумасшедших! — поддержал Сократ. — Я давно заметил, что в мыслях тупых и ограниченных людей почти не бывает противоречий».

«Самое опасное противоречие не в самих мыслях, — задумчиво произнес мрачноватый Гермоген, брат богатейшего человека в Афинах. — Оно заключено в привычке говорить одно, а думать и поступать иначе…»

«Прекрасно! — сказал Сократ и ударил в ладоши. Симмий подумал, что старый философ призывает к тишине, и неохотно отложил молоточек. — Что может быть уродливее двуликости? Закоренелые обманщики, заверяя всех в искренней любви к отечеству, разрушают наш город без огня и меча…»

Разговор продолжался, ветвился причудливо, грозя завести Истину в тупики, и каждый раз в минуту затруднений старый философ старался вложить в руки друзей светлую путеводную нить.

Симмий, немного обождав, снова принялся за орехи.

Сократ провел рукою по стеле, словно стряхивая невидимую скорлупу, усмехнулся: «Если бы Истина извлекалась, подобно ореховому ядру!» — и с какой-то щемящей радостью, присущей, наверное, только пожилым людям, ощутил, как солнце неудержимо отвоевывает у ночной тьмы простор, заполняя его лепетом трав, звоном цикад, дневными летучими запахами. Он взглянул на освещенный колодец, который теперь показался ему маленьким и доступным, поднял с травы заржавленный крюк.

Веревка была коротковата, и поэтому старику пришлось опуститься на колени. Крюк неуклюже ползал по днищу, хватал когтисто колодец за каменные бока. Вдруг крюк потяжелел, и старик вытянул за ручку кувшин из красной глины. Такого кувшина у Ксантиппы никогда не было. Не видел его Сократ и в соседних домах. Несмотря на отколотое горлышко, кувшин рождал восхищение. В мягких, плавных изгибах, розоватом, телесном цвете словно таились черты той, которой должен был принадлежать этот сосуд. Старик повернул к себе донышко и увидел четкую надпись: «Прекрасная Аглаоника». Сам того не зная, Сократ держал в руках изделие своего друга Херефонта. Сократ погладил кувшин и поразился: он будто коснулся загорелого влажного тела.