Осуждение Сократа - [23]

Молчаливый Гилл уже сидел на лодке и со скучающим видом чистил кинжалом ногти. Каска, видимо, стесняла старого солдата, он расстегнул ремешок и положил видавший виды шлем на днище.

— Ко мне, юноши! — позвал Минос. Царь стоял у жаровни и держал в руке большой незажженный факел.

Юноши приблизились, не переставая щуриться: солнце, казалось, светило отовсюду, и с особым напором лучи били из-за спины Миноса, делая фигуру старика более щуплой, как бы обтаявшей.

— Скоро вы шагнете из света во тьму. — Царь оглянулся на стену, завешенную гирляндами цветущего хмеля, и молодые афиняне заметили неясные очертания входа, ведущего в подземелье. — В моей руке факел факелов. Один на всех. — Минос прощупал глазами людскую разорванную цепочку — будто мысленно связывал юношей воедино. — Но вы можете зажечь и малые факелы. Их ровно семь.

Молодые люди оценивающе рассматривали друг друга.

— Ваше молчание кажется вечным. Я вижу: каждый из вас хотел бы нести большой факел. Решайте же! — Минос подождал еще и отбросил в сторону факел факелов. — Зажгите же малые огни!

Бесцветное пламя нехотя охватило смолье. Если бы не легкое потрескиванье и резкий запах, могло бы показаться, что факелы не горят.

— Еще не все. Вы должны испить из сосудов прощанья.

Юницы уже прикладывались к белому сосуду, который держала на коленях волоокая жрица. Гилл, заметив идущих юношей, опустил кинжал в перевернутый шлем, где уже торчали шесть рукоятей, похожих на черенки садовых ножей, с усилием наклонился и поставил на согнутое колено черный фиал.

— У вас есть выбор! — предупредил Минос, видя, что молодые люди обступили солдата. — Пейте молоко или вино!

Этеокл, не раздумывая, оставил, фиал, в котором пучилось вино, черное, как бычья кровь, и, притянув к губам белый сосуд, почувствовал, как душистое, слегка отдающее выменем молоко щекочет сухую гортань, растекается по тайным излучинам тела, вызывая бодрость и умиротворение. Сделав несколько глотков, Этеокл уступил широкодонный сосуд другому и с удивлением заметил, что двое его соотечественников, суетясь и проливая вино, попеременно тянут из черного фиала.

«Безумцы! Они хоронят себя!»

Юноши, напившись, подходили к девушкам. Этеокл тронул Эвридику за правое, необнаженное, плечо:

— Радуйся!

Девушка кивнула ему головой и продолжала смотреть в небо, прислушиваясь и улыбаясь.

«Боги! Горе помутило ей разум!».

— Ты слышишь? — Она потянула юношу за плащ. — Поет жаворонок.

Этеокл слышал лишь громкие глотки. И глядел он не на небо, а на рыжего лопоухого щенка, который недалеко от входа в подземелье играл с костью. Кость была желтая, заостренная на конце. Щенок нехотя брал ее в зубы, оставлял и опять набрасывался с наигранной злостью.

«Кость, кость…» — стучало в голове Этеокла, вдруг понявшего, что эта кость остра, как кинжал.

— Жаворонок! — шептала Эвридика и легонько, словно спящего, тормошила Этеокла.

Старшая жрица, стараясь освободить вход в подземелье, теребила зеленую завесь; хмель, плющ, повилика и еще какое-то вьющееся растение с лиловыми колокольцами, такие хрупкие и беззащитные сами по себе, переплелись и стали прочными, словно причальные канаты. Жрица дергала зеленые цепочки, но дружные побеги не обрывались, увлекали за собой новые, которые держались за сухие, прошлогодние сплетенья, обхватившие всю стену. Подошел Гилл, осторожно, словно боясь порезать ползающих пчел, провел кинжалом по зеленой преграде — завесь распалась, и в темный вход ступила первая пара, юница и юноша с малым факелом в руке.

— Пора! — позвала Эвридика, но Этеокл все еще медлил, не отпускал глазами острую кость.

— Гюгиайне! — негромко сказал старый солдат, и это пожелание здоровья в долгом пути, казавшееся недавно расхожим, как мелкая монета, в устах Гилла звучало свежо и ободряюще.

Тьма навалилась, чуть отшатнувшись от факела, и по-шла рядом, сторожа каждый неосторожный шаг, громоздилась между юными парами, стараясь отделить одно человечье звено от другого, запутать замысловатыми ходами, оглушить безнадежностью тупиков. Этеокл, чтобы не сбиться, старался придерживаться левой стороны. Путь в своем изначале был прям, и идти было нетрудно за другими, ощущая солнечное тепло женской руки. Кто-то из юношей, хвативших хмельного, затянул воинственный пэан.

— Подожди! — тихо сказала Эвридика. Она отвернулась, что-то поискала в одежде, и, когда приблизилась к Этеоклу, юноша увидел в одной руке девушки сверкающий кинжал, а в другой — неприметный клубочек ниток.

— О, Гефест-спаситель! — воскликнул юноша, без раздумий хватая оружие. — Ты сам выковал мне острейший кинжал! А это что такое? Он небрежно поиграл белым шариком и отбросил в сторону, рассмеявшись. — Разве я пряха, а не воин? Стойте, друзья! — крикнул он остальным. — Я поведу вас!

Этеокл бросился догонять, однако идущие впереди словно обрели крылатые сандалии. Ему вдруг показалось, что кто-то из юношей призывно взмахнул кинжалом. Он увлекал за собой Эвридику, постепенно теряя из виду другие пары, довольствуясь первым попавшимся ходом и почему-то считая, что идет самым верным, самым испытанным путем.

— Быстрее! Быстрее! — кричал Этеокл, и льстивое Эхо отвечало ему согласным откликом.