Осужден пожизненно - [155]

Шрифт
Интервал

Наступило неловкое молчание, и каждый боялся его нарушить. Норт закусил губу, точно сожалея о том, что сказал. Миссис Фрер постукивала туфелькой по полу и, наконец, подняв глаза и встретив взгляд священника, прикованный к ее лицу, поспешно встала и вышла навстречу своему супругу.

– Конечно, вы пообедаете с нами! – сказал Фрер, который, хотя и недолюбливал священника, был рад всякому, кто помог бы ему скоротать вечер.

– Я зашел, чтобы передать миссис Фрер книгу.

– Вот как! Слишком уж она много читает; вечно носится со своими романами. Разве можно целые дни проводить над печатными страницами, не так ли. Норт? Вы же имеете на нее влияние, скажите ей это. Ну, давайте обедать, я голоден.

Он говорил с той притворной веселостью, которая такого рода мужьям служит прикрытием их дурного характера.

Сильвия мгновенно стала защищаться:

– Конечно, вас двое против меня одной. Еще не было случая, чтобы двое мужчин разошлись во мнениях о том, что составляет обязанности жены. А я все-таки буду читать, несмотря ни на что. Знаете, мистер Норт, когда я вышла замуж, у нас с капитаном Фрером был заключен договор, что он никогда не будет от меня требовать, чтобы я пришивала ему пуговицы.

– Да неужели! – воскликнул Норт, не понимая этой внезапной перемены настроения.

– И она с тех пор так ни одной и не пришила, – сказал Фрер, смягчившись, однако, при виде поданного кушанья. – У меня нет ни единой рубашки, которую можно надеть. Честное слово, в комоде валяется по крайней мере дюжина рубашек без пуговиц.

Норт смущенно разглядывал свою тарелку. Ему вспомнилось изречение всеведущего Бальзака: «Le grand eoueil est le ridicule»,[20] и его ум начал погружаться в философские глубины далеко не клерикального характера.

После обеда Морис завел беседу на свою любимую тему – о тюремном режиме. Ему было приятно, что он нашел слушателя, так как жена всегда относилась к этой теме холодно и неодобрительно и замолкала, не желая вникать в его методы наказания злостных негодяев. «Ты настоял на том, чтобы приехать сюда, – говорила она. – Я этого не хотела. Разговоры о подобных вещах меня тяготят. Давай потолкуем о чем-нибудь другом». И ее холодный тон заставлял его подчиниться, так как в известном смысле он боялся ее. В этом неудачном союзе столь разных людей он только внешне казался господином. Тирания эта была чисто физической. Он считал, что слабость заслуживает презрения, и его грубая натура торжествовала над хрупкой незащищенностью жены. Любовь давно уже ушла из их жизни. Молодая, впечатлительная, нежная девушка, которая семь лет тому назад стала его женой, превратилась в усталую, страдающую женщину. Жена становится такой, какой ее делает муж, а его животная грубость сделала ее слабонервным созданием. Вместо любви он внушил ей неприязнь, порой граничившую с отвращением.

Мы не обладаем ни мастерством, ни смелостью того великого мыслителя, чье знание человеческого сердца заставило Норта погрузиться в раздумье. Мы не отважимся передавать плоскими словами историю женитьбы этого Минотавра. Достаточно сказать, что вспышки чувственности мужа вызывали в Сильвии отвращение. И в этой холодности таилась ее власть над ним. Когда сталкиваются животная и духовная натуры, то более благородная натура всегда оказывается сильнее, даже если внешне это и не проявляется. Морис Фрер сознавал, что жена выше его, хотя и подчиняется его воле, и он боялся той статуи, которую сам сотворил. Она была льдом, но льдом искусственным, который химики получают в самом горниле печи. Ее холодность была одновременно и ее слабостью, и ее силой. Обдавая его холодом, она обуздывала его.

Не подозревая о мыслях своего собеседника, Фрер дружески болтал. Норт говорил мало, но зато много пил. Вино, однако, делало его не разговорчивее, а, напротив, еще молчаливее. Он пил, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, но не мог. Когда мужчины перешли в гостиную, где их ожидала Сильвия, Морис был в веселом настроении и благодушен, а Норт, напротив, настроен мизантропически.

– Спой что-нибудь, Сильвия! – сказал Фрер тоном собственника, как если бы он обращался к живой музыкальной шкатулке: «Сыграй нам, шкатулочка».

– Мистер Норт не любитель музыки, а я не расположена петь. Пение здесь мне кажется неуместным.

– Что за вздор! Почему именно здесь оно неуместно?

– Миссис Фрер полагает, что веселье как-то не соответствует здешней печальной обстановке, – пояснил Норт, почувствовав настроение хозяйки.

– Печальная обстановка! – вскричал Фрер, переводя взгляд с пианино на оттоманку и зеркало. – Конечно, дом этот не так хорош, как в Сиднее, но он достаточно комфортабелен.

– Ты не понял меня, Морис, – ответила Сильвия. – Я не о доме, а об этих местах, которые кажутся мне такими мрачными. Мысль о людях, закованных в кандалы и цепи, делает меня несчастной.

– Какая чепуха! – воскликнул Фрер, теперь уже не скрывая своего раздражения. – Эти негодяи еще не того заслуживают. И чего ради тебе из-за них страдать?

– Несчастные! Что мы знаем о силе тех искушений, которые они испытали, а также о горечи их раскаяния?

– Творящие зло несут свое наказание, – твердо проговорил Норт, внезапно погрузившийся в какую-то книгу. – Они должны учиться переносить наказание. Никаким раскаянием они не искупят свой грех.