Островок ГУЛАГа - [17]

Скуратович не возражает, на своем не настаивает, он даже соглашается:

– Поживем, поживем…

А через год пришло письмо от тети Яди: умер дядя Юзик.

XXVII

Завтра в школу.

Последний день пасу коз с утра до вечера. Как-то они теперь будут без меня? Кто станет рвать для них на озере дудочки, которые они так любят? Кто будет мирить Майку с Мартой, если младшая взбунтуется, – а с ней это случается?

Уже пора домой. Солнце давно исчезло за верхушками деревьев. Уставшие козлята лежат у моих ног, а Марта и Майка с недоумением смотрят на меня: почему, мол, не ведешь домой? Не догадываются, что видеться теперь будем редко, только по вечерам.

Ну, ладно. Пошли.

Подходим к бараку. Мои домашние уже в тревоге. Собирались даже идти искать нас.

На другой день степенно, с матерчатой сумкой на боку, шагаю в школу. Но до нее не меньше километра. На такой дистанции степенность сохранить трудно. Поэтому время от времени я меняю шаг на быстрый бег, или начинаю гулять вприпрыжку. Здание школы расположено впритык к кладбищу. Оно огромное, хотя хоронят на нем только из зоны, а для вольных существует другое кладбище.

В школе у нас всего четыре комнаты, поэтому учимся в две смены. Четвертый класс уже выпускной.

Очень многие приходят в первый класс, почти совершенно не зная русского языка. Но это дело поправимое, к четвертому классу все говорят по-русски настолько хорошо, что иногда лишь по внешнему виду да по фамилии можно определить, кто ты – русский или нерусский. Да и то не наверняка. Очень многие – сироты, из детдомов, а им в детприемниках фамилии выписывали, как бог на душу положит.

Наша учительница, Елизавета Макаровна, огненно-рыжая красавица. Мужа у нее нет – сложил голову на фронте. А детей двое. Ходила учительница всегда в одном и том же платье и, как мы догадывались, часто была голодная. На зарплату советского учителя в двести рублей, имея двух детей, не пошикуешь.

С нами Елизавета Макаровна вела себя непринужденно, как мать. При случае могла и за уши отодрать. Спрашивала с нас тоже строго, поскольку знания ценила превыше всего. А вот к почерку нашему корявому оставалась совершенно равнодушной. Тогда это меня вполне устраивало, хотя позже я жалел, что Елизавета Макаровна не «ставила нам руку».

Не знаю почему, но у Елизаветы Макаровны я ходил в любимчиках. Правда, признаюсь, и мои уши вниманием она не обходила. А когда прикрепила ко мне отстающих Кольку и Муртаза, чтобы я помогал им учиться, воспринял это, как самое высокое признание.

Как-то зимой Елизавета Макаровна предложила нам создать классную библиотеку. Мы все загорелись этой идеей и решили собрать деньги. Первый взнос сделала сама учительница – три рубля. Тогда, в нашем восприятии, это были большие деньги.

Дома мама сказала: «Денег нет, но на такое дело найду». И дала пятерку. За несколько дней удалось собрать немыслимо большую сумму – сорок рублей. И не беда, что не каждый мог дать денег, нищета поселенческая у всех на виду, но у нас и претензий-то никаких не было. А в книжный ларек в город пошли втроем – Сева Шепелев, Мина Плюснина и я. Для нас это было целое событие.

Прошли узкоколейку, по которой паровозы, прозванные «кукушками», возят с лесопунктов бревна. Весело шагаем мимо бумажного комбината. Хотя пейзаж здесь угрюмый: куда ни посмотришь, всюду сторожевые вышки. Чтобы и зэки не сбежали, и диверсанты на территорию не проникли. Вот и Барауха, когда-то здесь был бельгийский завод, от которого сейчас даже развалин не осталось. За ручьем стоит большая плита фундамента – все, что осталось от сгоревшего клуба. Подожгли его, понятное дело, «вредители», которые теперь уже искупают свою вину на лесоповале.

Минуем десятидворку, где живут вольные. В их домах, кроме печек, есть еще какие-то трубы, которые называют «батареями». Для нас это диковинка. По ним зимой с комбината поступает пар, поэтому они такие горячие, что руку нельзя приложить. Я с мамой побывал однажды в такой квартире, сам щупал.

Наконец достигли больницы, построенной в самом начале тридцатых годов по проекту ссыльного врача-профессора, который потом и возглавлял ее. Это, говорят, был очень авторитетный спец, все у него лечились, и никому не было отказа.

Коль уж зашел разговор о больнице, не могу не вспомнить рассказ мамы об этом докторе, фамилии которого, к сожалению, не запомнил.

У Суняковой горы приводили в исполнение приговор врагам народа, отцу и сыну.

Когда после казни там появилась могильная команда, то обнаружилось, что один из расстрелянных, совсем молодой парнишка, еще жив, Уж не знаю почему его там, как обычно, не добили сразу, но факт, что очутился он в больнице, где, как и другим, ему было оказано максимум внимания. Так, что очень скоро он начал выздоравливать.

– А что толку? – вздыхали по этому поводу в палатах и бараках. – Ну подлечат – и вновь на расстрел.

Но доктор заявил, что дважды приговор в исполнение не приводится, и начал хлопотать о помиловании. Даже местное энкавэдэшное начальство сумел подключить к этому. Рассказывали, что к самому Калинину обращался наш неугомонный профессор, сам при этом рискуя. Но ничего не помогло, приговор оставили в силе. И тогда взял профессор грех на душу: сделал уже выздоравливающему парню укол – тот и уснул навечно, до последней минуты своей веря в то, что жизнь, которую с таким трудом вернули, – ему сохранят.