Острова Тубуаи - [29]

Тут же во дворе нарисовался Сашка — долго жить будет. Он подошел, но не сказал, а прошептал:

— Ну?..

— Гну, — это уже не я сказал, Чика.

Сашка оглядел меня и больше спрашивать ни о чем не стал. Мне нравилась эта Сашкина черта — не донимать вопросами. Захочет человек рассказать — расскажет. Не захочет — сам дурак.

Мы обернулись — к нам подходил Валька Кулешов. Я вопросительно посмотрел на Чику. Тот отвел глаза, сказал:

— Ну и что? Я же видел, как Митяй тебя повел. Я и зашел. Надо же было посмотреть, как тебя убивают. Интересно же. Ты же не в обиде… же.

— Ладно, — сказал я. Мне стало еще веселей. — Куда пойдем?

Мы пошли к подъезду. Против окон квартиры, где жила самая зловредная в нашем доме бабка (мы называли ее Ягишной) сидел кот и, задрав морду, жалобно мяукал. Мы злорадно усмехнулись.

— Алкоголик, — констатировал Чика.

С Ягишной у нас была давняя война. Ягишна была дородная и громогласная бабка. Голос Ягишны, когда она распекала кого-нибудь, был слышен на Луне, не иначе. Жила она на первом этаже. Увидев, что мы гоняем по двору мяч, она открывала окно, если было тепло, или форточку, если холодно, и начинала вопить, что мы, паразиты, хочим ей стекло разбить. Если замечала, что катаемся по двору на велосипедах, она опять открывала окно (форточку) и опять вопила, что мы, паразиты и негодяи, звонками своих лисопедов мешаем ей отдыхать. Если даже мы просто сидели на лавочке и молча думали каждый о своем, она все равно открывала форточку-окно и вопила, что мы, паразиты, не зря так притихли, не иначе, замышляем какую-то пакость. И так по десять раз на дню. Надоела хуже смерти.

До времени мы Ягишну не трогали. Только огрызались. Но как-то к ее ногам подкатился наш мяч. Новый, только что купленный на общак. Мы замерли в ожидании. Ягишна, кряхтя, нагнулась, взяла мяч и исчезла в подъезде. Больше мы этого мяча не видели.

В тот же день мы решили отомстить. Месть придумал Чика — он был мастак на такие штучки. Мы купили в аптеке четыре флакона валерьянки и поздно вечером, когда во дворе никого не осталось, вылили эту валерьянку Ягишне на подоконник. Ночью весь дом проснулся от душераздирающих воплей. Мать запричитала во сне и заметалась на постели. Отчим выругался и в одних трусах выполз на балкон посмотреть, что происходит. Я притворился спящим. Через минуту с балкона послышался хохот. Я не выдержал и побежал следом за отчимом. Глянул вниз. Мне показалось, что земля у нашего подъезда ожила и зашевелилась. Это все окрестные коты и кошки собрались испить валерьянки с подоконника Ягишны. Ну и вой стоял!

С того дня прошло больше года. Но коты все еще приходили под окно Ягишны. И хоть им ничего больше не перепадало (Ягишна, разумеется, сразу догадалась, кто учинил подобную пакость, ходила в школу жаловаться, и нас даже трепали на педсовете), коты возвращались опять и опять. Сидели под подоконником и жаловались на свою кошачью жизнь.

Глава 13

Недели через три после драки на Разувайке Аленка сама подошла ко мне после уроков. Сунула портфель в руку и, не дожидаясь, пока я приду в себя, первая пошла со школьного двора, не оборачиваясь и не проверяя, иду ли я следом. Конечно, я поплелся за ней. Что мне оставалось?

Мы подошли к ее дому. Аленка присела на лавочку, жестом пригласила сесть рядом. Я остался стоять. Посмотрел на нее сверху вниз. Аленка подняла голову, чуть улыбнулась уголками рта.

— И за что ты на меня надулся, не понимаю, — сказала она. — Может, объяснишь?

Я промолчал.

— Так и будешь стоять, как пенек? — спросила Аленка.

— Мне и здесь хорошо.

— Ну и ладно! Слушай, никогда бы не подумала, что ты его побьешь…

Я понял, что она говорит о Гриньке Колончакове.

— Почему это? — спросил я.

— Так… Не думала, и все. А знаешь, хотела бы я посмотреть на вашу драку.

Я пожал плечами.

— Правда, интересно, — продолжала Аленка. — Я, конечно, видела, как дерутся. Но чтобы так… чтобы потом в больницу… Такого — никогда.

— Ладно. В следующий раз я тебя извещу. Открыткой. С печатью. А потом автограф дам, — сказал я.

Аленка обиделась. Я знал, как изменяется ее лицо, когда она обижается, — она поджимала пухлые губы и они сразу превращались в тонкую бледную ниточку, словно обида разом высасывала из них всю кровь; при этом она щурилась — так, что видны были только зрачки, и глаза темнели, будто в голове Аленки выключали свет.

На этот раз все было по-другому. Губы, чуть дрогнув, вспыхнули яркой краской, лицо побледнело и даже приобрело какой-то зеленоватый оттенок, глаза сделались совсем светлыми и прозрачными. Это длилось мгновение. Потом Аленка вновь стала прежней. Но за эту секунду я понял (нет, вру, не понял, — почувствовал) что, пока я ее избегал, Аленка изменилась. Раньше я мог, так мне казалось, предугадать все ее поступки и слова, а теперь — нет. Ни сочувствия ко мне, ни раскаяния, ни даже неловкости в ее взгляде не было, лишь немного любопытства. Я растерялся. Чтобы как-то скрыть свое замешательство, сел. Аленка отодвинулась и сбоку посмотрела на меня.

— Так почему ты на меня обиделся? — опять спросила она. — Что я такого сделала? Ну, рассказала… Ну и что? Подумаешь, тайна какая…