Остров - [10]

Я знакомлюсь с фенотипической пластичностью и нечеткой приспособляемостью – этой основанной на случайностях эволюционной особенностью, позволяющей видам существовать в чужой окружающей среде и проявлять новые черты, которые им никогда не требовались дома. Возможно, именно за счет этого форма жизни, не имеющая естественных врагов, может обзавестись зубами, когтями и готовностью пустить их в ход. Жизнь Острова зависит от его способности убить нас, и я должна отыскать нечто, что делает его угрозой.

Но нахожу лишь нарастающее подозрение, что обречена на неудачу – ибо насилие, как я начинаю понимать, есть феномен планетарный. Планеты – жестокие родители эволюции. Сама их поверхность благоприятствует войнам, концентрации ресурсов в плотно защищенные участки, которые можно завоевать. Сила притяжения вынуждает транжирить энергию на сосудистые системы и скелетные опоры, вести бесконечную оборону против ее попыток расплющить тебя в блин. Сделай один неправильный шаг, спрыгни с чуть более высокого насеста, и вся твоя драгоценная архитектура мгновенно разобьется вдребезги. И даже если тебе повезет в этой борьбе и ты сможешь обзавестись каким-нибудь неуклюжим бронированным каркасом, чтобы выдержать медленное выползание на берег, то долго ли придется ждать, пока планета не притянет какой-нибудь астероид или комету, который рухнет с небес и обнулит твои часы? Стоит ли удивляться нашим убеждениям, что жизнь есть борьба, что нулевая сумма^[7] была законом Божьим и что будущее принадлежало тем, кто раздавил конкурентов?

Здесь правила совершенно иные. Большая часть космоса спокойна: ни дневных или сезонных циклов, ни ледниковых периодов или глобальных тропиков, ни широких размахов маятника между жарой или холодом, спокойствием или буйством. Предшественники жизни здесь в изобилии: в кометах, на поверхности астероидов, в туманностях, размазанных на сотни световых лет. Молекулярные облака светятся органической химией и жизнетворной радиацией. Их огромные пыльные крылья теплеют в инфракрасных лучах, отфильтровывают жесткое излучение, создают звездные ясли, которые лишь чахлый беженец со дна гравитационного колодца способен назвать смертоносной средой.

Дарвин здесь превращается в абстракцию, некий курьез. Этот Остров обращает в ложь все, что нам когда-либо говорили о механизме жизни. Питаемая солнечной энергией, идеально адаптированная, бессмертная, она не ведет борьбу за существование: где здесь хищники, конкуренты, паразиты? Вся жизнь вокруг этой звезды есть один огромный континуум, один великий акт симбиоза. Природа лишена окровавленных клыков и когтей. Здесь она стала рукой помощи.

Лишенный способностей к насилию, Остров пережил планеты. Не обремененный технологиями, он стал умнее цивилизаций. Он неизмеримо разумнее нас, и он… добрый. Он должен таким быть. С каждым часом я все больше в этом уверена. Как он вообще может представить, что такое враг?

Я вспоминаю, как обзывала его, пока не узнала больше. Мясной пузырь. Циста. Теперь такие слова для меня граничат со святотатством. Я никогда их больше не произнесу.

Кстати, есть и другое выражение, которое подойдет еще точнее, если шимп добьется своего, – убийство на дороге. И чем дольше я смотрю, тем больше боюсь, что проклятая машина права.

Если Остров и способен защищаться, то я не вижу, как именно.

* * *

– Знаешь, «Эриофора» невозможна. Она нарушает законы физики.

Мы сидим в одном из альковов для общения, чуть в стороне от «брюшного хребта» корабля – перерыв после библиотеки. Я решила начать еще раз с основных принципов. Дикс смотрит на меня с понятной смесью недоверия и смущения: мое утверждение почти настолько глупо, что не заслуживает отрицания.

– Это правда, – заверяю я. – Для разгона корабля с такой массой, как у «Эри», особенно для релятивистских скоростей, необходимо слишком много энергии. Примерно как мощность звезды. Люди рассчитали, что если мы вообще когда-нибудь отправимся к звездам, то придется лететь на корабле размером с твой палец. С экипажем из виртуальных личностей, записанных в чипы.

Это звучит бессмысленно даже для Дикса.

– Неправильно. Если нет массы, то нельзя и падать в любом направлении. «Эри» не смог бы даже лететь, будь он настолько маленьким.

– Но предположим, что ты не можешь переместить любую часть этой массы. Нет ни «червоточин», ни туннелей Хиггса – ничего, что могло бы перебросить твое гравитационное поле в направлении полета. Твой центр массы просто сидит… в центре твоей массы.

Дикс дергает головой:

– Но у нас все это есть!

– Конечно, есть. Но очень долго мы этого не знали.

Его нога нервно постукивает по палубе.

– Это история нашего вида, – поясняю я. – Мы думаем, что во всем разобрались, что разгадали все тайны, а потом кто-то натыкается на фактик, не укладывающийся в парадигму. И всякий раз, когда мы пытаемся заклеить трещину, она становится шире, и не успеваем мы опомниться, как все прежние взгляды на мир рушатся. Такое случалось неоднократно. Сегодня масса является ограничением, завтра – необходимостью. Все, что мы считаем известным, меняется, Дикс. И мы вынуждены меняться вместе с ним.