Остров традиции - [141]

Возникла тягостная пауза.

– Что ж, добро пожаловать в постисторическую реальность, – пробормотал, наконец, Конрад. – В самое логово постмодернизма, так сказать.

– Ах вот как! Ну тогда уж расскажите, что это за постмодернизм такой. Я не раз про него уже слышала, но цельного представления не получила. Просветите невежу, плиз.

– Да вы же сами всё знаете, – не поверил Конрад в темноту Маргариты.

– Нет, ей-Богу. Мне пару раз старались объяснить, но всё как-то больно сложно выходило. А потом те, кто объяснял, сами окунались в этот самый постмодернизм. Одно я поняла – он не только в литературе и в архитектуре, но и в самой жизни… А всё-таки неясно – чем он от модернизма отличается.

Конрад вспомнил прошлый визит Маргариты и то, что особым интеллектом эта особа тогда не блистала. Похоже, и вправду не издевается. Типа – всерьёз принимает. Несказанно лестно. «Что ж, сяду на любимого конька».

Конрад долго откашливался, но заговорил, как всегда, непрокашлянным голосом:

– Эпоха модерна, строго говоря, пришла на смену эпохе Просвещения. Она породила прежде всего обострённое чувство истории и представление о наличии в истории смысла и цели. Недаром в эту эпоху сложились так называемые метарассказы – всеобъемлющие системы, объясняющие мироустройство и указующие на конечную цель исторического процесса…

– Ну ясно, вроде марксизма.

– Ага. Именно. Модерн исходил из презумпции исторического прогресса. Время двигалось вперёд, и чем дальше оно двигалось вперёд, тем меньше оставалось неразгаданных тайн; разработанная модерном наука один за другим снимала покровы секретности с бытия, вместе с тем ускоряя темп жизни. Модерн можно определить как расколдование мира и постоянное ускорение движения к цели.

– Простите… Но литература и искусство, которые принято называть модернистскими… Какое же там расколдование мира? Он становится всё более запутанным и необъяснимым. Разве нет?

– Обратная сторона той же медали… Главной чертой модерна за всю его историю была эмансипация… освобождение всего и вся их-под власти законов, обычаев и предрассудков. От политической эмансипации до эмансипации художественных образов. Те высвобождались от необходимости быть вписанными в канон, от необходимости что-то обозначать. В пределе они стремились к полному отрыву формы от содержания. К «Чёрному квадрату» в живописи, к чистым листам в литературе, к молчанию в музыке.

– То есть модернизм в искусстве и в жизни – разные вещи?

– В этом, душечка, отличие так называемого «эстетического» молерна от «цивилизаторского». В обоих случаях цель была одна – эмансипация. И упрочение европоцентризма с его приматом свободы над культурой. Личности – над традицией.

– Ну хорошо… а постмодернизм?

– Постмодернизм… это очищение модернизма от его просветительских установок. Бинарная картина мира «хорошо/плохо» сменяется многополярной, локальное начинает значить больше, чем глобальное. История утрачивает смысл и цель – она упраздняется. Войны, революции, пассионарность, борьба за власть и прочие атрибуты истории теряют свою актуальность. Провозглашается динамическое равновесие несхожего – это ныне «глобализмом» зовётся. Противоречия снимаются за счёт признания их неизбежности. Это в общественном плане.

– А в культурном?

– Снимается с повестки дня культ гениального творца, уникальность художественного произведения. Вместо этого на первый план выдвигается заведомая вторичность, цитатность, многоязыкость. Всякий пафос уступает место скепсису, истина в конечной инстанции заслоняется множественностью истин… То есть, в культуре происходит то же, что и в обществе.

– А не назовёте пример постмодернистского творчества?

– Вот Щербаков, о котором я писал, – типичный постмодернист.

– Счастливые они там, в России… У них – постмодернизм. А у нас чёрт-те что и сбоку бантик.

– Ну не скажите… – задумался Конрад. – Можно ведь сказать и так: постмодернизм – это постгуманизм. Человек как автономная, самодовлеющая личность осознал свои границы и сам себя испугался. Идёт вселенский отказ от антропоцентризма… от «человекопупства», так сказать. Человек низведён до одного из элементов мироздания, ничем не лучшего, чем, допустим, деревья или звёздная пыль.

– Значит – надо защищать окружающую среду?

– Значит.

– Но где вы у нас видите защиту окружающей среды?

– В её избавлении от «человеческого, слишком человеческого»… У нас просто поняли это буквально и пошли по пути физического истребления человеков.

Маргарита недовольно пошлёпала губами – похоже, классический гуманизм был ей больше по душе. Но сказала она другое:

– Какой вы умный, Конрад. Вам бы в каком-нибудь университете преподавать...

– Таких умников – тьма, и все места в университетах заняты.

Затем возникла продолжительная пауза. Маргарита как бы переваривала сказанное Конрадом. А тот, наконец, набрался смелости и сказал:

– Интересно… зачем Анна уединилась с вашим мужем?

– Ну… у нас с вами свои умные разговоры, а у них – свои. Мы с вами мало понимаем в житейских проблемах, всё в эмпиреях витаем… а они как раз о житейской конкретике, которая нас с вами мало занимает.

– Ну почему же?.. – где-то даже обиделся Конрад. – Меня так только конкретика и волнует. Вот скажите мне, например: как же это ваш муж, будучи сотрудником Органов, получил разрешение на выезд?